Жители ноосферы. Роман-триптих - Елена Сафронова Страница 3

Мало того, что в курсе наших с Дашкой гинекологических дел весь редакционный двор — разговор-то шел на повышенных тонах, — так еще в лестничном окне, у какого курят только самые законопослушные сотрудники редакции, топорщатся злые усы дяди Степы. Надо понимать — времени полшестого, смерклось, в кабинетах свет позажигали, а мыльного тазика с исправлениями нет как нет. И, судя по моему душевному раздраю, сегодня уже не будет.

Дядя Степа взялся меня в двадцать четвертый раз увольнять. Нынче — за нарушение трудовой дисциплины: целый день без строчки, а материал в понедельник в полосу ставить. Но Дашка заразила меня хиппарским пофигизмом.

Степан Васильич мне, для начала:

— Написать мелодраму человеческую не можешь!

Я ему:

— Сами напишите, посмотрим, что у вас получится.

Тут-то все и началось. На вид поставили. Дерзость начальству — не по уставу.

Хорошо, пятница.

Два выходных — непреходящая ломка. Легкий человек Пашка, а действует — как тяжелый наркотик. Одно воспоминание о нем — сверхдоза героина по венам. Чтобы не ломало, прибегла к национальному русскому наркотику традиционным образом: с одной подругой, с другой, с третьей и ейным мужиком… Короче, на пути домой — отправила провожатых, загорелось пешком пройтись по осенней ночи — меня раскачало ой-ой-ой как, тут подрулила машина с каким-то кадром за рулем, и он меня возил по городу, поил пивом и пытался склонить сами понимаете к чему, я его грубо обломала, вышла из машины, обнаружила, что вокруг меня микрорайон Прибрежный, и шкандыбала весь остаток темноты до родной квартиры, покупая в каждом лотке то пиво, то джин-тоник. В вытрезвитель не угодила, видимо, потому, что Боженька пьяных оберегает. Все думала: как он мог с этим унисексом!.. А потом блевала в ванной, и с каждой порцией зелья, извергнутой из себя, светлела головой. Как мог, как мог… Мог он всегда неплохо. Дашка молоденькая, если ей под челку заглянуть, наверное, хорошенькая, а в неразборчивости пола есть некая пикантность. И нечего постфактум по стенкам ползать. Есть у меня одно испытанное средство переболевания — мелодраму написать в газету. Или что посерьезнее, но в стол.

В понедельник с утра и написала махом. Душевно получилось, Зинаида Ивановна опять сердечные глотала: «Да как же это так — ребеночка-то в чужие руки? Моей-то уж двадцать лет, и то вся душа изболит, как уйдет куда…». Далее по исконно российскому бабьему жалостливому тексту.

Весна пришла и ушла, будто капризная гостья. Май впадает в июнь, сады цветут — один раз в год, как известно.

Будильник провизжал нечто раздраженное, наверное, с полчаса как — все валяюсь. Туристская песня «Что-то не удалось» в голове лязгает, как товарный состав. Началась она, когда я еще спала — с какой-то дальней станции, из травы по пояс, вышел унылый поезд, на боках пульманов — строчки песен. Едет и едет сквозь меня. Не к добру Пашка приснился, вот песни и вспомнились.

Шли по обочине той почти горной дороги, обнявшись, и горланили весь репертуар шестидесятников — туристские, бардовские, дворовые. Потом перешли на Розенбаума. А потом дошли до хибары, что снимали, и там воровато замолчали. Вот черт, до сих пор живы детали декоративного фрагмента моей долбаной жизни!..

Май на дворе, любимый месяц, а я в прострации лежу брюхом кверху и прикидываю, как еще придется мне маяться в эти благоухающие дни. Худшей маетой мнится мне командировка в Прутвино по на редкость идиотскому письму: даму изнасиловали лет двадцать назад, теперь она очнулась и жалуется в газету. У меня лично сложилось впечатление, что торопится поделиться подробностями, пока не забыла. И все, что можно, она уже через пень-колоду изложила. Переписать живописнее я могу у себя за столом, — заметила я вскользь, как бы в пространство, но дядя Степа услышал, понял правильно и изрек, что мы должны знать, каково живется народу. Тем самым выводя нас, творческую интеллигенцию, за рамки этой категории. И предстоит мне сей полет фантазии на текущей неделе, а Прутвино, между тем, — это Залесский район, название которого очень точно отражает его местоположение. Три часа в один конец. Оттого и вставать влом.

Новое верещание. Будильник с ума сошел, что ли?

Мамин голос — такую интонацию я зову «с перекошенным лицом»:

— Инна, вставай срочно! Скорее сюда!

— Ну что-о, господи, за пожар…

Ни-че-го себе!

Десять минут в башке единый вопль: «Ничего себе, мать-перемать!»

На пороге квартиры — коробка из-под бананов. Пищит. Мама пошла было выносить мусор, споткнулась о коробку — та вякнула. Моя родительница, не побоявшись ни чеченского теракта, ни чего бы то ни было, открыла верхние створки и взвыла сиреной. В каком-то грязном одеяле — младенец. На животе, подобно ценнику из магазина, пришпилен белый листок. Мать читать, что в нем, не стала — естественная реакция человека, — а бросилась выдергивать из спячки меня, видно, печенью почуяв, что экзотическое нынче деяние связано со мной. А я пялилась на весь комплект — упаковочная тара, тряпки, темно-бордовая мордашка и белая блямба наверху — и знала заранее, какие слова увижу, если соблаговолю наклониться и детку на руки взять. Но человечьего детеныша поднимать страшно — он такой чрезмерно настоящий, слишком живой, с ним — только очень осторожно, а откуда в моих не знавших грудничков руках бережность?

Мать опередила меня («Ну что же ты стоишь? Давай его хоть в дом внесем…»), подхватила «посылочку» с пола, и я прочитала то, к чему была готова:

«Инна, я решила, ей с тобой будет лучше. Назови как хочешь. Претензий не имею. Беспокоить тебя не буду. Может, еще встретимся, если это будет по природе, а нет — бай-бай.

Мне говорили, нужен отказ от ребенка. Короче, не въеду, как его писать. Как смогла, так и написала. Адрес твой мне Пашкины друзья сказали. А Пашку я с тех пор не видела».

Из-под первой записки — в точности аптечные навороты на микстуре — выглядывает вторая:

«Я, Митяева Дарья Викторовна, отказываюсь от своей дочери, родившейся 4 мая этого года. Я хочу, чтобы ее воспитала гражданка журналистка Инна Степнова, отчества не знаю. Обещаю И. Степновой не мешать и ребенка не отбирать. Делаю все сознательно.

13 мая 2001 года».

Типа подпись — страшная каля-маля.

Сучка! Найти и убить. Задолбить ногами…

— Господи боже, этого не хватало! Что за люди, ну что за люди! Как можно бросить такое чудо! — это мать во время моих раздумий втащила «люльку» в прихожую, вынула тельце, давай разворачивать… Кому как, конечно, по мне, чудо какое-то неаккуратное. Страшненькое, под стать банановой коробке, одеялу и…

Рвотный позыв сдержала только утренняя пустота желудка — пуповина новорожденной, сантиметров едва не двадцать, завязана отвратным узлом. Где же Дашка, паскуда, рожала?.. Ох, как мама причитает!