Лестница на шкаф - Михаил Юдсон Страница 3

Сторожевая «вертушка» на коротких широких лыжах прошла низко над крышами, дала гудок на раннюю молитву, тарахтя, улетела по направлению к Теплому Стану.

Вон старое капище виднеется, идолы с отбитыми носами, по грудь в снегу. Когда-то, перед выпускным, ходили здесь «на стенку» со сварогскими. Шрам глубокий на скуле с той поры. А вот уродливый рубец на шее армейский уже — работа «деда»-сикария, горбушку от него Илья утаил. Удавили того вскоре на ремне в каптерке, за другое…

Илья остановился и протер очки, слегка занесенные снегом. Ба, наконец, и знакомый столб с дощечкой «Беляево», и все вокруг, как и подобает, белым-бело, маленькая церквушка Покаянная-на-Маклаянной, часовенка, грустный ряд сгоревших киосков за оградками, а за ними — искомая телефонная будка.

Он проник в нее и немедленно горестно плюнул. Здесь аппарат присутствовал, висел, приваренный насмерть, на месте, зато трубка была срезана. Э-хе-хе, Яхве ж ты мой… Он машинально потрогал огрызок провода. Ну что же это за безобра…

Тут Илью грубо схватили сзади за воротник и выдернули наружу. Он чуть не потерял очки, они свалились у него с носа и повисли на шнурке. Давешний патруль «диких архангелов» окружил будку.

Из ноздрей горбунков валил пар, падала хлопьями пена, мохнатые гривы свисали до земли, на уздечках позвякивали примороженные скальпы по обычаю курганников. Перегнувшись с седла, огромный усатый мужик в песцовой бурке с черными имперскими цифрами двухсотника на эполетах Армии Спасения Руси держал Илью за шиворот и зорко в него вглядывался. Потом заговорил тихо и страшно, тяжело дыша в лицо Илье грибным перегаром и прокисшей травой:

— Ты што ж, ж-жидюга, по будкам ползаешь?!. Трубки православные режешь?!

— Не я это, батюшка двухсотник! — отчаянно вскричал Илья. — Навет это! Было так, Отец-Командир, уже так было, я только зашел…

Спас Илью толстый тулуп, спас мешок за плечами да подшитый тряпками малахай на голове — отведал он плеточки сполна!

Бежал Илья к подземному переходу, к спасительным ступенькам вниз, изо всех сил бежал, закрывая руками жалкую свою рожу, исковерканную страхом, и причитая «Ой, Зверь в мир!», а батюшка двухсотник скакал сбоку и лупил, лупил с оттяжкой нагайкой под веселые крики чубатых патрульных.

Не помня себя, Илья ссыпался в подземный тоннель и, загнанно дыша, кинулся к тяжелой вращающейся двери — входу на станцию, расталкивая по пути спешащих посадских с кошелками, отпихивая теток, торгующих болотной ягодой в кулечках, спотыкаясь о греющихся местных зимогоров, тихо сидящих у стен на корточках.

На станции тускло горели плафоны. Илья зубами стянул правую рукавицу и показал в окошечко дрожащий мизинец с выколотым на нем проездным на нисан месяц.

Старушка открыла узенькую железную калитку, он протиснулся боком.

Эскалатор медленно уползал в теплую темноту. Оттуда несло сыростью, со стен гулко капала вода. Илья плюхнулся прямо на ржавые ступеньки — ноги не держали, трясущимися руками стянул с головы малахай, вытер песцовым хвостом мокрый лоб. Уф-ф… Замела поземка, да мила подземка… Эскалатор, поскрипывая, тащил его вниз, к поездам.

3

Прокуренный самосадным ладаном вагон подземки швыряло и раскачивало, дуло в разбитые оконца, двери дребезжали. Звеня, перекатывались по полу пустые стклянки из-под песцовки.

Илья сидел в углу на перевернутом ящике, возле бака с кипятком, уцепившись за свисавшую сверху веревочную петлю. Звякало дырявое мусорное ведро в ногах. Соломонкина звезда Давидки, однозаветная, была намалевана на вагонной стене прямо перед ним, под табличкой «Места для отходов и иудеев». Коряво и старательно каким-то Книжником от руки было приписано: «О foetor judaicus!»

По вагону то и дело бродили личности в потертых власяницах, упирали в кадык жертве позвякивающую кружку для пожертвований, гнусаво требовали: «Пода-айте, люди добрые, на Третий Храм Христа Спасителя!»

Илью тоже раз толкнули в спину: «Эй, человече…», пригляделись: «Тьфу ты, нечисть пакостливая, мерзляк, брысь, брысь!» Отшатнулись, отмахиваясь руками, бормоча: «И изыдут оне в Израыль, отколь, изрыгнуты, выползли… Идише идяше вспяше…»

На остановках заходили страшные слепые патрули с остроухими русланами-поводырями, капающими, рыча, слюной с клыков, — проверяли на ощупь проездные тавра, вслушивались, кто где сидит, как себя ведет. На Илью только повели белыми пустыми глазницами, принюхиваясь — передвигается ли строго вдоль стенки, — но не трогали, даже лапу на него не подняли, слава тебе Яхве!..

Вокруг миряне, сняв шапки, истово хлебали чай, расплескивая при толчках вагона, хрустели вприкуску, говорили о том, что лукавый, что ли, миром ворочает, ей-бо, — вот надысь в церкви Вынесения Всех Святых опять заплакала угнетенно чудотворная икона Василья Египтянина, а с малых губ Пресвятой Вульвы-великомученицы слетел вздох; что в Раменском экзархате на звоннице колокол, отбивавший точное время, сам собой ударил в семь сорок, и остановить бесовские перезвоны было весьма непросто; в Охряной Лавре же кой-какие мощи, источавшие по сей день благовонную мирру, запахли вдруг чесночищем; и, наконец, шо при ремонте шпал на станции Охотный Ряд нашли глубоко замурованную капсулу, а в ней шапку с зашитыми заветами некоего Лазаря Моисеевича сыну своему Еруслану и планом тайных ходов под всей Москвой, чтоб, значит, отсидеться, когда грянет час расплаты, мужик перекрестится и придут громить.

Сходились все, утирая вспотевшие шеи, на том, что это видано ли, льды небесные, какие мучения на русской земле от проклятых недоверков (мало их амалекитяне дрючили), и не дивиться надо, а давить давно этих выползней и в чистом поле, и на стенах — до последнего-с!

Илья, скорчившись, скрючившись в три погибели, сидел на своем ящике и пытался задремать. Печку в вагоне топили кизяком, дым шел с дополнительным запахом.

«Осторожно, православные, двери закрываются! — выл вагонный кликуша. — Следующая станция — Площадь Жидов-та-Комиссаров!..»

Люди, подходившие за кипяточком, пихали Илью коленями. Лампада над головой несмазанно скрипела и раскачивалась. Стучали колеса. Он ехал в школу.

Собственно, вчера вечером Илья уже наведывался туда — к директору. Про тамошнего директора среди практикантов ходили жуткие слухи, что он с учителями не церемонится и уже двух засек «на воздусях» — а ты ему поднеси! Да, так вот, вчера Илья уже нанес ознакомительный визит — внизу, в школьном вестибюле, веничком обил с себя снег, для удачи трижды высморкался через левую ноздрю, приговаривая «Холодно, холодно, холодно. Пусто, пусто, пусто», испытывая понятное волнение, пропрыгал на одной ножке по широкой лестнице на второй этаж, причесался у висевшего на стене довольно кривого зеркала (ужель такая прямо кучерявость и саблезубость?!), заправил пейсы за уши и робко постучал в дверь с надписью «Директор». Раздались быстрые шаркающие шаги, и дверь распахнулась. Директор, внушительный мужчина, стриженный в скобку, нос клубнем, могучие надбровные дуги — в отличие от большинства чиновничества, видать, никогда не подкрадывался к двери, не приникал ухом, не спрашивал дребезжаще: «Хто-й там?», не вглядывался изнуряюще в специально просверленную дырку, замаскированную сучком. Не-ет, он широко распахивал дверь и, поигрывая гирькой на ремешке, радостно басил: «Кто к нам, однако, пришел! Илья Борисыч к нам пришел, однако!»