Любовница - Януш Леон Вишневский Страница 3

Якоб знал, что после концерта им придется ночевать в Берлине. Целых три месяца он вместе с больничной кассой и берлинской клиникой организовывал прокат аппаратуры. За двое суток до дня рождения он поехал рано утром в Берлин и установил ее в гостинице. Вечером он вернулся и был у нее в комнате, как каждую ночь.

На концерт пришли сорок тысяч человек. Якоб в этом своем костюме и смешном галстуке стоял рядом с ней и прыгал так же, как она, вместе со всей толпой. Какое-то время они держались за руки. А когда Мадонна вышла на четвертый бис, она повернулась к Якобу и поцеловала его в щеку. Ни разу до этого она не была так счастлива, как в тот вечер.

На следующий день они поехали следом за Мадонной в Дахау. Хотя она знала, что газеты преувеличивают, но все равно ее тронуло, когда она прочитала: «Мадонна поехала посетить Дахау». То, что они поехали следом за Мадонной, не совсем точно: она полетела своим вертолетом, а они поехали в тот же день на машине. Это была идея Якоба.

Конечно, в школе им рассказывали о концентрационных лагерях. Она каждый раз плакала, перечитывая дневник Анны Франк, который ей подсунула бабушка, мать отца. А с тех пор как пала Стена, они в школе разговаривали о лагерях куда чаще и подробнее. Она читала о них все, что удавалось достать, однако их абстрактность позволяла ей как-то смириться с этим и не думать, что это сделали немцы. А тут ничего не было абстрактным. Бараки, продырявленные снарядами, стены с выцарапанными крестами и звездами Давида, разноцветные факелы на каждом шагу, цветы, лежащие на вагонетках около печей, цветы, привязанные цветными ленточками прямо к колючей проволоке, трубы и тысячи фотографий на стенах. Стриженые головы, исхудалые лица, огромные запавшие глазницы, возраст и номер в нижнем левом углу. Шестнадцать лет, семнадцать лет, пятьдесят четыре года, двенадцать лет, восемнадцать лет…

Она помнит, что, как только они вошли в ворота Дахау, она почувствовала: тут нельзя разговаривать, так как все эти души до сих пор присутствуют здесь. Она все время дрожала от ужаса и чувства вины. Она. Восемнадцати лет. И тогда Якоб, не обращая внимания на ее испуганные и увеличивавшиеся от страха глаза, встал перед ней и рассказал об этих детях и подростках, задушенных газом в Дахау. Он сообщал ей числа и даты. И в конце сказал, что души этих задушенных девочек и мальчиков не стареют. Именно так и сказал. Что они по-прежнему молодые и что сегодня вечером они встретятся где-нибудь за бараками или у крематория и будут говорить друг другу: «Слушайте, Мадонна была сегодня у нас. Мадонна…»

Меня зовут Матильда.

Якоб знает все. О звездах, о сенсорах, о предохранителях, химию, психологию созревания девушек. Но больше и лучше всего про сон. Хотя уже шестнадцать лет он спит днем, про сон он знает почти все. Даже то, что Сон – это родная сестра Смерти. Иногда, когда мне было меньше лет, он рассказывал об этом. Гасил свет, зажигал свечи и читал мне стихи Овидия про Сон, отразившийся в зеркале, за которым стоит Смерть. Это я тогда попросила его. Сам Якоб ни за что бы этого не сделал. Но моя психотерапевт, переехавшая в Росток с Запада, считала, что меня нужно подвергнуть «парадоксальной конфронтации». Когда я об этом сказала Якобу, он страшно разнервничался и стал ругаться на южнонемецком диалекте. Якоб начинает говорить на этом диалекте, когда не контролирует себя. На следующий день он не пошел на работу в дом престарелых, а отправился к психотерапевту и четыре часа ждал у нее в приемной, чтобы сказать ей, что она «особа крайне глупая, спесивая, как павлин, и нахальная, как почти все западные наглецы, и вдобавок безгранично жестокая». Она выслушала его, а потом он пробыл у нее целых два часа. Вернулся он каким-то изменившимся, а спустя несколько ночей начал читать мне Овидия. Время от времени он заглядывал в университетскую библиотеку и приносил германские сказки. В них тоже Сон и Смерть – сестры.

Якоб каждый раз приходил ко мне с карманами, набитыми предохранителями. А последнее время он приходит еще и с двумя сотовыми телефонами.

Всегда с двумя. Потому что Якоб очень недоверчивый.

А еще он собрал в подвале агрегат. Два месяца Якоб приносил и привозил какие-то детали, развесил на стенах чертежи и внимательно всматривался в них. После бессонной ночи он оставался, закрывался в подвале и собирал агрегат. «На всякий случай», если электричество отключится дважды.

Один раз в микрорайоне, второй раз в нашем агрегате. Потому что городские власти после двухлетних упрашиваний Якоба согласились, чтобы он подключил нам специальный агрегат. Но Якоб все равно не верит. Ни городу, ни своему агрегату.

Якоб просто хочет быть уверенным, что мы проснемся вместе.

Оба. И что сказки Овидия и германцев, которые он когда-то мне читал, всего лишь сказки. Так как мы всегда просыпаемся вместе.

Часто мы вообще не спим, а рассказываем друг другу разные истории. Иногда, если я попрошу, Якоб рассказывает мне, как прошел день, и о стариках и старушках из домов престарелых и многоэтажных домов в нашем микрорайоне. Тем, кто живет в домах в микрорайоне, говорит Якоб, гораздо хуже, даже если у них трехкомнатная квартира, цветной телевизор, стиральная машина, социальная служащая, чтобы делать покупки, кровати, которые поднимаются и опускаются электричеством, и ванная комната с поручнями. Они одиноки. Безгранично одиноки. Они покинуты детьми-трудоголиками, занятыми своей карьерой, не имеющими даже времени на рождение и воспитание внуков, которые могли бы иногда посещать бабушек и дедушек и развеивать их одиночество. В доме престарелых внуков нет, но всегда можно поругаться хотя бы со стариком из тринадцатого номера, и вот уже не чувствуешь себя таким одиноким.

Якоб временами говорит такие невероятные вещи о своих дедушках и бабушках. Когда-то он сказал, что Бог, наверно, ошибся и все запустил в направлении, противоположном течению времени. Что, по его мнению, люди должны рождаться перед смертью и жить до зачатия. То есть в противоположную сторону. Потому что, по утверждению Якоба, процесс умирания биологически такой же активный, как жизнь. Поэтому смерть не отличается от рождения. И потому люди теоретически могли бы рождаться за миллисекунды до смерти. Уже в самом начале они обладали бы жизненной мудростью, опытом и приходящими со временем спокойствием и рассудительностью. Они совершили бы уже все свои ошибки, измены и жизненные промахи. У них были бы уже все шрамы и морщины и все воспоминания, и жили бы они в другом направлении. Кожа у них делалась бы все глаже, и с каждым днем любознательность их становилась бы все больше, волосы не такими седыми, глаза блестели бы ярче, сердце становилось все сильнее и все открытее, чтобы принимать новые удары и новые любови. А потом, в самом конце, который стал бы одновременно началом, они исчезали бы из этого мира не в горести, не в страданиях, не в отчаянии, но в экстазе зачатия. То есть в любви.

Такие вот фантастические истории рассказывает мне мой Якоб, когда мне не хочется спать.

Якобу я могу сказать все. И разговариваем мы обо всем. Как-то у меня было такое настроение, и мы говорили о моем отце и моей маме. Было это в тот вечер, когда мама сообщила мне, что у меня будет единоутробная сестра. Я сказала ему, что не могу себе представить, что мама когда-то сходила с ума от любви к такому мужчине, который был моим отцом. Что, может, даже занималась с ним любовью на ковре. Или на лугу. И клялась ему, что всегда будет с ним. И что они всегда будут держаться на прогулках за руки. И что потом, после всего этого, он мог так орать на нее, когда она, съежившись, сидела в кухне на том деревянном стульчике возле холодильника.