Апсихе - Эльжбета Латенайте Страница 3

Тех, кого Апсихе знала дольше всего, она особенно презирала за нефениксность, слабоволие, болтливость, пустословие, вкус к общим местам и категориям.

Таким образом, родители Апсихе, будучи сочетанием многого того, что она считала регрессивным, чего избегала, гнушалась и сторонилась, в то же время были и ее высокими учителями. Величайший учитель — это не только великан, что, встав на корточки, раскрывает руки и своими большими горячими объятиями согревает всю голову и грудь ученика, но и тот, кто будит жизненную необходимость упереть ногу в лоб учителя и изо всех сил оттолкнуться от него. А с великаном надо быть особенно осторожным, смотреть, чтобы не задушил или не надумал не отпустить из объятий. Потому что тогда полая шкура понемногу наполнилась бы теплом великана, а ведь она — еще далеко не вся никаковость, которой можно наполнить шкуру.

Ребенком и подростком Апсихе со своими двумя братьями и двумя сестрами играла в такую игру: надо было громко смеяться разным смехом. Проигрывал тот, кто больше не мог придумать, как еще смеются люди. Когда у человека одна нога — острый ум, а другая — светлое чувство юмора, шкура еще более пустая. И вообще, единственный приемлемый способ жить — вырастить себе глаза там, где их было бы слишком много, где было бы уже нехорошо. И идти в самые людные места такими шагами, которые были бы уже и не шаги, а, образно говоря, суфлировали бы множеству людей об их незавершенности. Например, о полой шкуре.

С самого детства мальчики, а потом и мужчины обходили Апсихе дальними кругами. Одни сразу, а другие подходили, смущались, не знали, как подобраться, и отступали — такой круг Апсихе казался еще дальше и горше. Думалось, что ее обходят стороной мужчины со слабым зрением: пока они рядом, видят ее на недосягаемом уровне небесного тела, но не могут разглядеть ту, что отерла бы пот со лба, когда они плыли бы на лодке по озеру. Они ценят ее красоту, но своими слабыми глазами видят не силу, а агрессию или даже угрозу. И сторонятся. Как опасности, вероятного бремени и испытаний, сто́ящих бо́льших сил, нежели они готовы отдать в борьбе за покой.

Но ей не надо было ничего, пока хватало искусства. А желания вертеться среди творцов хватило на каких-нибудь полдюжины лет. Столько времени она с подростковых лет шла, сложив губы для поцелуя, предназначенного искусству. Столько времени вся ее зреющая мудрость и чувства не признавали никаких альтернатив. Никакой мужчина не тянул ее по эту сторону фантазий. Апсихе или воображала возлюбленных и ждала только мужчину-бога, или выбирала одиночество. Веселая неприкасаемость, холодно и жестко отсекающая любые нетворческие намерения по отношению к себе, и нескладная девочка, выводящая свою семью из терпения, не сообразившая, что чувствуют страдающие от любви к ней. Считавшая, что она — сама любовь, но любить не умеет. Столько времени — полдюжины лет — длилась ее первая школа. Полюбила театр, получила любовь в ответ, и эта взаимная и вместе с тем абсурдная любовь, пропитанная печалью, одиночеством и природной свободой — живительной силой, творчеством, была для нее великаном, присевшим на корточки и согревшим ее шкуру своей мощью и жаром. Тот великан, все же не сумевший преодолеть и тем более разрушить ее одиночество, помог ей упереться ногой у него меж глаз и изо всех оттолкнуться от него туда, куда влекла новая школа и новая абсурдная любовь, исходившая от головы, а не от сердца.

Когда ей исполнилось двадцать, она сложила вещи и убежала от привычек, с прекрасного удобного пути, который ждал ее, талантливейшую актрису, от людей, которых уже встретила и которых ей не хватало, — на остров в тысяче миль на юго-запад.

От бесконечного одиночества (почти всю, хоть и недолгую, но самую что ни на есть живую жизнь с небольшими, самыми что ни на есть освежающими исключениями) завяла избалованность Апсихе, проявилась решимость, сонливость сменила бодрость, ярче дня стала ночь, беззаботность уступила место жесткости, пригасла улыбка, увеличились глаза, и, конечно, целый отряд свойств, действий и слов приобрел бесценную гибкость и свежесть, быстроту и смелость мыслей.

Одиночество — конечно, наполненное радостью, — заставляет играть в те же основные интеллектуальные игры для ума и души, что и иные фундаментальные обстоятельства: утраты и рождения. Стойкость, некоторое равнодушие к людям и к себе обязательны, если хочешь когда-нибудь заставить чьи-то уши услышать хотя бы полслога, которого в тех ушах еще никогда не было.

Нет причин считать что-то себе близким или чуждым. Вынуть из космоса ком звезд, газа, осколков и разных деталей — именно таким сущностным и никаким было желанное состояние, взгляд и самочувствие Апсихе. Можно умереть со смеху от этого любимого людьми деления других объектов и субъектов на умных и безумных. Ком неба — здоровый или слабоумный? Если какой-нибудь умственно отсталый показал бы фотографию шимпанзе, засунувшей пальцы в рот, и сказал бы: «Вот, это я», окружающие нимало не шевельнув умом, идиотски быстро и жестко увидели бы в этом симптом, признак или еще какое-нибудь проявление болезни. А если на фотографию со словами «Вот, это я» указал кто-то знакомый, это было бы сочтено как проявление изящной (само)иронии. В чем же отличие? Большинство его вовсе не усмотрело бы, а некоторые увидели бы ложное: будто «слабоумный», в отличие от «здорового», на самом деле думает, что он — шимпанзе, а другой — так только говорит, шутки ради. Какая ерунда. Можно разыграть и по-иному: оба верят, что они шимпанзе, так как «здоровый», сказавший это вслух (в серьезной, ироничной форме или по ошибке), должен был примерить на себя такую возможность хотя бы на малейшее мгновение. Иначе говоря, когда он думал, что сейчас скажет, верил, что он — шимпанзе. А «больной» мог слышать эту фразу раньше и теперь повторил слова, не проводя никакой параллели между собой и существом на фотографии. Неужели обстоятельства так сложились, что он ни с того ни с сего взял да и стал слабоумным? Наверное, нет.

Апсихе очень хотела сходить к психиатру (к самому лучшему мастеру своего дела), чтобы убедиться, найдет ли он в ней так называемые недуги или заблудится между определениями болезней и наивными категориями «здоровый» — «больной». Потому что такие необыкновенные пространства, как психиатрия, могли бы быть таким же незаметно завораживающим комом неба, если бы была исправлена такая незначительная с первого взгляда вещь: огрубевшие пальцы и тупой язык. Потому что пальцы музыканта нужны для того, чтобы говорить. И желательно, чтобы этот музыкант был как можно лучше. Подвижный, будто ловкость ножек всех животных в мире, сложенная в одно целое, язык нужен для того, чтобы думать. Язык. Слова. Понятия. Словесные игры. Словесная гимнастика. Словесные ракеты.

Едва она прибыла на остров — до него добралась, преодолев две горы и две большие воды, — как Апсихе встретили необычайно влажные, спокойные и холодные руки. Руки укромности.

Вновь прибывшим в первую очередь бросались в глаза необыкновенной красоты пальмы, достигающие двух десятков метров в высоту, их стволы издавали аромат, погружающий в себя весь остров. Однако необыкновенная высота, красота и аромат пальм не были единственным свойством которым отличались эти деревья. Самая основная и странная особенность этих необыкновенных деревьев состояла в том, что они подсказывали, как выиграть в самой главной и большой лотерее на острове. Вся тайна крылась в верхушке пальм. Если, стоя под пальмой у самого ствола и глядя на ее верхушку, мы представили бы таблицу чисел лотерейного билета, было бы достаточно проследить за траекторией движения верхушки на ветру. И отметить соответственные числа. И неважно, выигрывали они или нет, — на том острове в лотерею играли только так.