Выданная замуж насильно - Лейла Страница 3

Дурная слава....

Когда я родилась, по соседству жила не так много север африканцев, но некоторое время спустя их семьи и дети были уже повсюду, и нас окружали правила, которые неукоснительно соблюдались сообществом. Как и все вокруг, мои родители должны были подчинить меня общему закону, но они никогда не пытались поговорить со мной, чтобы разъяснить его, - было лишь жестокое давление, которое не могло не привести к конфликту.

В школе я блистала. Я была одной из лучших учениц в классе. Правда, в средних классах я оказалась на волосок от беды, потому что чем старше я становилась, тем деспотичнее казались мне правила.

Я должна была все время проводить дома, быть полностью в распоряжении родителей и братьев. На мне висела вся домашняя работа, я готовила и меняла пеленки младенцам. Не родив собственного ребенка, я уже была матерью. Я должна была взрослеть и в то же время слепо всему покоряться. Но я не могла так строить свою жизнь и решила подорвать сам её фундамент. Я была обижена на целый мир за то, что являлась единственной дочерью в своей семье.

Я убиралась в доме по утрам, пока братья ещё спали. Они сопели во сне, а я мыла полы и проклинала их, я ожесточилась на них. Вместо того чтобы спокойно говорить: "Просыпайтесь, я мою пол", - я кричала: !Вставайте! Вы что, считаете, мне больше нечем заняться? Я вам не прислуга!"

Все, что мне было нужно, - это "пожалуйста, Лейла" или "сделай одолжение", и я бы все делала для них гораздо охотнее. Но от братьев никогда не услышишь "пожалуйста" и тем более "спасибо". Я могла разобраться с одним, двумя и даже четырьмя братьями, но когда они все разом набрасывались на меня, требуя свои выглаженные брюки, рубашки и начищенные ботинки...

Ещё когда я была подростком, у меня над душой ежедневно стояли восемь братьев от шести до двадцати лет. Это была шеренга балбесов: мальчишек, которых нужно было одеть, подростков, разбрасывающих по комнате свои носки и кроссовки, юношей, требующих рубашки и джинсы. Эти лоботрясы распоряжались мной как рабыней. Если же я упрекала их, то получала пощечину.

Поначалу они обращались со мной как хотели, и я никак не реагировала. Потом я стала постепенно терять терпение. Я даже была готова снести серьезное наказание, но не собиралась прощать своих обидчиков. В тринадцать лет я уже не давалась так просто. Они бежали к отцу, и я всегда оказывалась во всем виноватой.

- Она меня ударила! Она старше и бьет меня сейчас, что ж будет потом?

- Я его не била! Он сам начал! Я только защищалась.

Естественно, никто не ставит под сомнение слова сына. Один раз мне пришлось терпеть побои даже за то, что я просто толкнула Милуда или ещё кого-то - мне было уже все равно. Пускай в споре я и проигрывала им, но, по крайней мере, наносила удары. Со временем я разработала свою собственную стратегию по борьбе с рабством. По утрам я должна была готовить завтрак остальным, ещё до того как позавтракаю сама. Но я вставала в последнюю минуту, чтобы успеть только умыться, одеться и выскочить в школу с победным криком: "Я опаздываю!"

Оторопев, они стояли посреди кухни и закипали от злости. 0, это было высшее блаженство для меня. Едва переступив порог, я начинала дышать свободно - долгожданное возвращение в настоящую жизнь!

Итак, школа была единственным местом, где я могла расслабиться. Но даже там я стала враждебно относиться ко всем: дралась с другими ребятами, отказывалась слушать увещевания учителей. Я чувствовала себя отвергнутой, обиженной, ощущала разлад с самой собой.

Я старалась изо всех сил, чтобы выжить, но у меня не очень-то получалось. Позднее, несмотря на побои, я стала время от времени курить - просто чтобы нарушить очередное табу. Я научилась скрывать это. Отец или кто-нибудь из братьев обязательно устраивал мне "тест", проверяя мое дыхание, и друзья научили меня: я всегда предусмотрительно вооружалась ментолом и держала ухо востро. Прежде чем купить пачку сигарет в табачной лавке, я бегло оглядывала магазин, чтобы убедиться в отсутствие поблизости друзей отца ли приятелей братьев и прочих знакомых. При малейшем признаке опасности, я просила лишь трех франковую марку и, в конце концов, с помощью продавщицы отточила свои приемы до совершенства. У меня не было лишних денег на коллекционирование марок, которые мне никогда не пригодятся, но продавщица понимала, почему я покупала их. Она откладывала для меня пачку сигарет до тех пор, пока я не вернусь, чтобы обменять на неё марку.

Другие африканки немногим отличались от меня. Они учились быть изворотливыми, учились лгать и молчать. Девочки изловчались встречаться после занятий, врали про расписание, были настороже на случай, если братья станут шпионить, чтобы потом с ликованием донести о маленькой оплошности сестры. До определенного возраста речь шла о пустяках - проболтать четверть часа с девчонками, просто пощебетать о пустяках. Меня нельзя было назвать кокеткой или распущенной девицей.

Позднее, в шестнадцать-восемнадцать лет некоторые девушки начинали тайком краситься в коридоре или носить какую-то запрещенную родителями одежду. Я была не из их числа, поскольку не видела смысла в том, чтобы осложнять себе жизнь ещё больше. Я была рассудительной. Не обращала внимания на мальчиков, избегала их, как заразы, убежденная в том, что должна беречь свою репутацию и невинность. В возрасте, когда обычно бегают на первые свидания, я была не на одной волне с девушками, которым можно было делать все, что хотелось. Встречаться с шестнадцатилетним юношей, держаться за руки и время от времени целоваться - это было не для меня.

В это время у меня появились несколько подруг из Северной Африки, которым жилось ещё горше, чем мне. Я знала, что некоторым из них годами приходилось терпеть инцест и молчать об этом. Мы не задавали друг другу неприятных вопросов; мы проживали свои жизни в молчании. У нас не было выбора, кроме как смеяться, рассказывать анекдоты и шутить надо всем вокруг и над самими собой. Это стало способом выживания.

С годами семейного заключения я превратилась в девушку, в которой не угадывалось ничего от меня настоящей. Меня вынуждали быть покорной - и я стала бунтаркой. Я металась, как муха, пойманная в стеклянную банку. Сквозь стекло я видела свободу и настоящую жизнь, но ежеминутно натыкалась на прозрачные стены.

В уме я вела свой дневник. Запиши я все на бумаге, его могли бы украсть. Так, задавая вопросы самой себе и не находя ни единого верного ответа, я едва не свихнулась и оказалась на грани самоубийства. Я была канатоходцем, остолбеневшим от головокружения; я шла по тонкой проволоке над бескрайнем пустым пространством. С одной стороны - марокканка Лейла, с другой - француженка Лейла; с одной стороны - девушка, заключенная под стражу своими родными, с другой - беглянка.

Во мне существовало две личности: одна не смела проронить и слова о собственных страданиях, другая кричала о них. В тринадцать я пробовала покончить с собой. Я заперлась в ванной комнате, сделав вид, что принимаю ванну. На самом деле я хотела умереть. Мне казалось, что нигде на свете я не смогу окончить дни хуже, чем здесь. Я верила в Бога и надеялась попасть в рай, поскольку Он простит меня, даже несмотря на то, что самоубийство - грех. Это случилось после того, как я впервые убежала из дома. По возвращении меня избили так сильно, что я уже не видела смысла жить.