Шырь - Олег Зоберн Страница 3

Отмена посадки

Наркодилерам Северо-Восточного округа г. Москвы посвящаю

Удалось договориться. Опер Амосов позвонил в агентство грузоперевозок и заказал машину. Через полтора часа пришли грузчики. Опер Тихонов впустил их в квартиру. Было жарко. Я открыл на кухне окно. У подъезда стоял грузовик. В песочнице возились и орали дети.

Весь план, деньги, две золотые цепочки и серьги жены были отданы еще вчера. Хорошо, что она сейчас в отпуске, в деревне.

Сперва вынесли недавно купленный компьютер. Затем плазменный телевизор и холодильник. Амосов свернул ковры; остался только один, бабушкин, потертый, с тремя богатырями.

Тихонов снял в коридоре хрустальную люстру, бережно обернул ее полотенцами и положил в коробку из-под нового пылесоса. Молодому лейтенанту он велел отнести пылесос в машину, а заодно купить пива. Лейтенант вскоре вернулся.

Тихонов открыл зажигалкой одну бутылку и стал пить из горла. Я тоже захотел пива. Тихонов понял это и предложил мне угоститься. Я угостился.

Грузовой лифт не работал. Грузчики понесли с четырнадцатого этажа по лестнице сервант, кожаные кресла и столик из красного дерева.

Амосов спросил Тихонова, можно ли снять, не повредив, накладные пластиковые панели с потолка в большой комнате. Тот ответил, что нельзя.

Лейтенант нашел на балконе три бутылки дорогого игристого вина, которые я хранил еще с мая.

Грузчики разобрали и вынесли кухонный гарнитур. Один из них уронил микроволновую печь. Печь сломалась.

Амосов часто курит. Я попросил его делать это на балконе. Он, кажется, обиделся… Не люблю, когда курят у меня дома.

Тихонов открыл бутылку игристого. Попробовал, похвалил. Я сказал, что купил вино в фирменном магазине. Он оставил мне одну бутылку.

Теперь я вряд ли смогу купить подержанный пятилетний «Мерседес», а ведь хотел сделать это уже на следующей неделе. Придется устроиться на работу. И ходить туда каждый день. Говорят, можно работать и дома, на телефоне. Но Амосов забрал и сотовый, и оба стационарных аппарата — из коридора и из большой комнаты. Первым делом надо будет достать где-нибудь телефон.

Лейтенант спрятал в свой портфель палку сырокопченой колбасы, килограмма два сосисок, упаковку хорошего французского сыра и две баночки красной икры. Оставшиеся продукты я сложил в большой полиэтиленовый пакет. До конца недели обещали плюс тридцать. Надо все побыстрее съесть, а то пропадет. Однако в таком случае совсем нечем будет питаться до приезда жены. Я бы занял денег у Николая, но он с семьей улетел отдыхать в Турцию. Больше взять в долг не у кого.

Должно быть, консервы дольше сохранятся, если опустить их в бачок унитаза, вода там холодная. Я отнес несколько банок тушенки и рыбы в уборную. Тихонов следил за мной.

Амосов примерил мое пальто. Оно оказалось ему мало.

Лейтенант снял в спальне со стены репродукцию Айвазовского и большие китайские часы. Он немного стесняется меня. Похоже, мы с ним ровесники.

Из окна виден изгиб реки Яузы и железнодорожный мост над ней. Хочется пойти куда-нибудь искупаться. Я бы съездил в Строгино, там хорошо: широкий водоем, а когда стемнеет, красиво светятся высотные дома. Там можно очень душевно покурить теплым июльским вечером. Но денег нет даже на метро. И курить уже нечего.

Интересно, что подумали соседи? Ведь при встрече спросят. Скажу, отвозил, мол, с помощью знакомых ментов ненужные вещи на дачу.

Тихонов вынес из ванной новое зеркало в бронзовой раме. Амосов хотел открутить итальянский смеситель. Он уже перекрыл стояк, но не нашлось разводного ключа.

У грузчиков перекур. Когда отдохнут, понесут диван. Лейтенант аккуратно сложил приглянувшуюся ему одежду в спортивную сумку. Тихонов снял шторы.

Грузчики унесли диван. Амосов перебрал книги. Отложил себе толстые, с золотым тиснением, и откручивает тарелку спутникового телевидения. Лейтенант объясняет ему принцип работы тарелки.

Чтобы хоть как-то заработать, можно сдать одну комнату в квартире. Например, заселить в нее сразу несколько гастарбайтеров. Или сдать всю квартиру, получить аванс, а до приезда жены жить за городом, на даче.

Грузчики с лейтенантом уже спустились вниз и залезли в кузов грузовика.

Опера присели на дорожку, покурили. Тихонов на полном серьезе сказал, чтобы я особо не напрягался и не заморачивался, что все это суета сует, и взял коробку с люстрой.

Когда они ушли, в квартире стало просторно и светло, как в покаявшейся душе. Я разделся, залез в ванну. Затычка подевалась куда-то вместе с цепочкой.

Я сел на сливное отверстие и включил прохладную воду. Откупорил оставшуюся бутылку игристого. Да, теперь я на карандашике.

Пристрастился мять салфетки в заведениях. Сижу где-нибудь с кем-нибудь, пью кофе, иной раз вино (игристое брют), ем и — мну салфетки, превращая их в бесформенные комочки. И не могу остановиться: мну и мну, и получаю от данного процесса такое удовольствие, что его можно назвать эротическим. По этой причине в кафе «Буря в стакане» на Кузнецком мосту официанты стали как бы играючи, ненавязчиво отодвигать от меня подставки с салфетками. Я придвигал их обратно и продолжал мять, переминая все до единой. Тогда официанты вообще прекратили ставить салфетки на стол, за которым я люблю сидеть. В общем, это ничего, все это легко переживаемо, но вот какая вырисовывается проблема: если я когда-нибудь совершу в кафе преступление (допустим, оставлю за собой гору трупов), то меня моментально найдет даже совсем молодой, зеленый, неопытный сыщик, так как на месте преступления почти наверняка будет валяться множество намятых мной салфеток. И что я после этого скажу моему богу? Что я вымолвлю? Какие слова загробный сквозняк сорвет с моих обветренных губ, когда я в новой черной футболке с надписью «исхода нет» подниму правую руку, приветствуя бога? Я скажу: «Господи, вот он я, твой поросеночек, стою перед тобой в этот прекрасный день, и я по уши в крови». Согласитесь, завидовать тут нечему. Так что я, наверно, буду бороться с собой и прекращу мять салфетки. Ну или в крайнем случае буду мять в меру. Немного помну и заставлю себя опомниться, пройдет какое-то время, кто-то за это время станет ближе ко мне, кто-то от меня отдалится, дворник несколько сотен раз уберет рано утром мусор, оставшийся с ночи перед кафе на Кузнецком мосту, кто-то кого-то предаст, кто-то даже закрутит с кем-то порочную любовь, в какой-то момент, может быть, даже свет ненадолго сойдется клином, просто сойдется и всё, люди будут продолжать стареть (господи, пользуясь случаем, напоминаю тебе, что ты зря придумал старость, ну не притерпелся я к этому, у меня от этих миллиардов старостей горячка случается, а оттого, что близкие люди тяжело болеют и потом мрут как мухи, я вообще не могу в себя прийти годами, каждое утро просыпаюсь и начинаю приходить в себя, прихожу и никак не могу прийти, и ноги сами несут меня по кофейням мять салфетки, а мое тело при этом — священный сосуд, священный сосуд!) — так вот, мы остановились перед той первой скобкой — на перечислении: люди будут стареть, пройдет какое-то продолжительное время, человечество породит еще несколько опасных вирусов, московские параноики не раз успеют отчетливо разглядеть в тучах над городом черты своих палачей, особняки в историческом центре осядут еще на долю миллиметра, в государствах Африки начнутся и закончатся две-три войны, а я за все эти серые деньки не сомну ни одной салфетки, потому что научусь вовремя останавливаться, и мир не рухнет, не случится никакого депрессивного отходняка, как от колумбийского кокаина, — его, этого невероятного кокаина, в Москве, господи, появилось последнее время очень много, не то чтобы на каждом углу ко мне пристают негры с предложением купить, как в Амстердаме, но есть такая тенденция, это просто «к сведению», это вообще не жалоба, я не собираюсь распускать сопли и донимать тебя подобными бесцельными, пустыми заметками, я о другом, я говорю, что буду работать над собой, и времени от одного приступа салфеткомятия до другого будет проходить больше, и мир не рухнет, никто не согнется пополам от удара ногой в пах, часовой механизм не будет нарушен, заговоренный амулет по-прежнему будет висеть на моей шее, новые сандалии мои будут поскрипывать, современные деспоты и весельчаки будут нести мне по телевизору чушь, самые недоступные архивы услышат скрип моих сандалий, я вынесу на солнышко много интересных документов, буду продолжать торговать этими секретами: может быть, даже пристрою в какой-нибудь глянцевый журнал фото графини Толстой с обнаженной грудью, найденное в запаснике Дома-музея Максимилиана Волошина, 1915 год, она ничего, эта графиня, ничего такая — если честно, то я, господи, один раз даже вообразил, глядя на фотографию, что вступаю с графиней в интимную близость, как бы условно трахаю ее, абсолютно живую и трепещущую, ведь в этом что-то есть? Есть в этом некая романтика? Есть. Или же не надо продавать графиню в журнал, ведь нехорошо как-то: абсолютно чужой мне человек, а я покажу его голые сиськи нашим дорогим читателям. А с еще одной стороны, это даже получается измена с моей стороны, прости за тавтологию, вроде как сначала трахал ее, а потом вовсе — продал. Да и не складываются у меня отношения последнее время с глянцевыми журналами. В одном таком журнале, куда можно было пристроить графиню, узнали о моей национальности и перекрыли мне кислород, просто как обрезало, как будто упал некий древний топор, как будто что-то грустно аукнулось из глубины тысячелетий, пишу сейчас про тысячелетия, а у меня слезы на глазах, потому что, когда я немного прихожу в себя и начинаю формулировать мысли, мне все время хочется зарыдать, нет, не тупо зарыдать, а с чувством собственного достоинства, я же мужчина, я не какая-нибудь неграмотная дура из Малайзии, хотя какая разница, и в Малайзии все стареют и мрут, так что ничего, ничего, совсем ничего, вот привязалось ко мне слово «ничего». Стало быть, узнали в редакции этого журнала всю правду, всю эту правду-матку, и теперь я у них в опале, не хотят больше покупать у меня фотографии, а нелюбить меня они начали с вранья, долго морочили голову, совершенно заморочили мне мою, страшно сказать, голову: дело дошло до коллективного разглядывания фотопортрета одного йоркширского терьера с фиолетовой печатью на брюшке. И вот он я, твой поросеночек, стою перед тобой. Все-таки надо принимать какие-то меры, как-то выстраивать отношения с реальностью. Салфетки, кстати, я не все люблю, а такие большие красные салфетищи, которые иногда раскладывают на фуршетных столах во время презентаций и открытий выставок, я вообще ненавижу, даже смотреть на них не могу, у меня от их вида сердце начинает колотиться неровно, а это неправильно, ведь люди продолжают активно умирать, и я тоже не могу не зависеть от своего тела. И насчет этой безымянной дурочки из Малайзии: я, пожалуй, зря написал, что она хуже меня и глупее, она, возможно, гораздо лучше меня, гораздо. А может быть, плюнуть, топнуть правой ногой по палубе этого беспутного корабля и продолжать мять салфетки, совсем распоясаться, ни в чем себе не отказывать и мять, мять, глядя правде в глаза? Какая вечность, нет никакой вечности, я не могу, господи, считать заведомой добродетелью разрушение сосудов головного мозга. Это можно, конечно, считать наркозом, но это дурной наркоз. Кстати, пока еще есть время, есть время, я должен сообщить, что заниматься онанизмом в гостях — это абсолютно нормально, мне тут рассказали на днях, что человек пришел в гости 7 марта 2010 года, муж и жена усадили его смотреть с ними эротический фильм, а он, человек, расстегнул ширинку, достал своего слоника и занялся онанизмом. Я сначала его осуждал в своей голове, я молча осуждал этот поступок, а затем меня вдруг осенило: ведь если рассматривать этот поступок как феномен, то есть очень пристально, то нет никакой разницы, где дрочить: в гостях, у себя дома, в здании Совета Федерации Федерального Собрания Российской Федерации, не важно, это пыль и мишура, это дрянная политика, господи, это фальшь, это нас отвлекает, это всех отвлекает, и вот он я, твой поросеночек, стою, поправь очки, ведь что мы можем знать вообще наверняка? Только то, что очки лучше всего протирать туалетной бумагой, что брют вкуснее полусладкого, что ты меня ждешь. Я приглашу тебя в одно кафе в Москве, там варят лучший американский кофе в городе, я встречу тебя в блаженно пустом переулке около Чистых прудов или в каком-нибудь иллюминированном предместье, положу тебе руку на плечо, и это не будет безвкусием и грязным приставанием, я просто положу свою левую руку на твое плечо, потому что мне легче так будет держаться на ногах, а потом пойдем. И вот он я, твой поросеночек, в этот прекрасный день стою перед тобой. И там будут милостивые официанты, там будет прорва бесплатных салфеток, там будет, повторяю, вдосталь мягких салфеток, и эта затея — угостить тебя лучшим американским кофе в городе — это не путь в никуда.