Юный свет - Ральф Ротман Страница 3

Мать развешивала с Софи белье в саду, а я пошел в ванную, заперся там и помочился. Потом открыл дверцу зеркального шкафчика, ту его половинку, где лежали вещи отца: пластиковый стаканчик, зубная щетка с деревянной ручкой и измочаленными щетинками, флакончик одеколона Irish Moos. Станок для бритья немного заржавел, а вот пачка лезвий была совершенно новой. Я вытащил одно, осторожно вынул его из вощеной бумаги и уселся на край ванны.

Внизу слышался веселый смех Софи, почти визг, и губная гармошка маленького Шульца, а я провел себе краем лезвия по мясистой части большого пальца, совсем чуть-чуть, но все же было больно. Но ведь Орон, не моргнув глазом, тоже однажды прооперировал себя, вытащив из ноги острие стрелы, пущенной в него стражником. Широко открыв рот, я несколько раз быстро глотнул воздух, продолжая возить лезвием по руке, пока край его не вонзился в толщу пальца. Надрез окрасился красным и был сантиметра четыре в длину, но выступившая кровь не сочилась. Стиснув зубы, я нажал на лезвие, проталкивая его миллиметр за миллиметром дальше. Я дрожал всем телом, даже громко пукнул, пот лил с меня ручьями. В конце концов мои пальцы скрючились от судорог, и мне пришлось оставить эту затею.

Я вымыл руку под краном и осмотрел палец. Обыкновенная царапина, и никакой раны. Я пошел в кухню, взял спичку и принялся вкручивать головку внутрь надреза, пока не выступили слезы. Потом я налепил пластырь, вытер туалетной бумагой пол в ванной, а матери сказал, что упал. Ночью, перед тем как заснуть, я почувствовал легкое пульсирование под пластырем.

Однако никакой температуры на следующее утро не было… Кривой Дей задернул на окнах шторы, и яркое солнце окрасило сквозь них класс мягким оранжевым светом, а он стал ходить от парты к парте, проверял домашние задания и делал разного рода пометки. Я был единственным, кто не раскрыл свою тетрадь, и Годчевский, мой сосед по парте, толкнул меня в бок. Но тетрадь осталась лежать закрытой.

Дей уже нацелился на Шиманека, вытащил из кармана линейку и ткнул его в грудь.

– Математика совсем не такая уж плохая наука. Она может даже доставлять удовольствие. И она нужна не только для того, чтобы подсчитывать прибыль и убытки. Она оттачивает логическое мышление. – Он потер виски. – Ты веришь этому?

Шиманек оскалился, ухмыляясь, а мой сосед опять пихнул меня, показывая на тетрадь.

– Ты чего, – прошептал он, а я положил руку так, чтобы он увидел пластырь.

– Не мог писать. Разбирал хлам в углу и поранился.

Я осторожно снял пластырь. Палец распух, а на самой ранке и вокруг нее засохла кровь, от этого ранка казалась намного больше, к тому же она гноилась по краям. Я согнул палец, будто у меня и сухожилия воспалились.

Годчевский сделал большие глаза, надул щеки и помотал головой.

– Но ведь ты же правша.

И он хмыкнул, а я скривился, и у меня перехватило дыхание. Я почувствовал, как меня внезапно бросило в жар, а потом я будто лишился сознания и уже не воспринимал ни шепота вокруг, ни шелеста страниц учебников. Я уставился на свои руки, словно они были чужими. Лезвие-то надо было брать в левую руку, чтобы резать по правой – об этом я совершенно не подумал. Я прилепил пластырь под парту и обернулся. Дей был в двух рядах от меня.

Я вытянул руку и щелкнул пальцами. Он поднял голову.

Галстук испачкан мелом, из носа торчат седые волосы.

– Ну, что тебе?

– Можно мне выйти? – Мой голос дрожал. – Мне плохо.

Он пошарил в нагрудном кармане пиджака, достал круглые очки без оправы. Его глаза, казалось, сверкали, изучая меня, он бросил быстрый взгляд на мою тетрадь.

– Хорошо, иди в туалет. Но чтоб через две минуты ты был на месте.

В коридоре никого не было, а шлепанье моих подошв по лестничной площадке отдавалось эхом где-то высоко над головой. Гладкое дерево перил приятно холодило ладонь. Я не хотел идти школьным двором, где меня мог видеть весь класс, и пробежал под козырьком спортзала к воротам, вдоль длинной стены из стеклоблоков. За ней раздавались голоса, крики и визги девчонок, игравших в мяч, я разглядел черную спортивную майку и не то руку, не то ногу, искаженную стеклом.

Я побежал в небольшой лесок на краю поселка, еще молодой, недавно посаженный на отвалах строительного мусора. В это время здесь никого не было. В низине, среди кустов бузины, в ржавом водостоке булькал ручей, бежавший рыжей струйкой по бетонному руслу. Высматривая лягушек, я прыгал с одного края на другой. В лучах солнца, прорывавшихся сквозь листву, кружились насекомые. Из больших корковых пробок и остатков ящика из-под сигар кто-то соорудил водяное колесо. Оно крутилось с такой скоростью, что даже бурлящая вода образовывала белую пену из пузырьков, отливавших цветами радуги.

Когда я очутился перед убежищем банды из Клеекампа, устроенным ими на ветках деревьев, я на минуту застыл. Ни звука, ни голосов. Для перестраховки я швырнул камень на крышу из куска картона. Никакой реакции. Так называемый дом размещался на двух кряжистых, сросшихся друг с другом дубах, и если подтянуться и влезть на нижний сук, то по остальным можно было взбираться как по лестнице. Перед входом небольшая площадка, на ней ящик, полный сухих горошин, а на входе, закрытом дырявым шерстяным одеялом, служившим им дверью, картонная табличка с надписью: «Кто сюда войдет – тому смерть».

У них был даже очаг, выдолбленный в камне, а на скамейках кругом пластиковые тарелки, мытые баночки из-под горчицы и колпак от колеса вместо пепельницы. В углу висело ведро, из которого торчала сковородка без ручки, кочерга и пара ложек, а на спиленных ветках были пристроены свечи, в основном огарки, от которых одеяло покрылось черной копотью. Я порылся в ящике под дыркой вместо окна, но нашел только пару пустых бутылок из-под пива да старый номер «Вести Сан-Паули», который уже читал. Тем не менее я полистал его. Почти у всех женщин груди были как у фрау Латиф, нашей учительницы рисования. Когда она наклонялась над партой, чтобы поправить рисунок, то часто касалась ими одного из нас. От типографской краски пальцы у меня стали черными.

Я вытер их о штаны и вдруг услышал под собой какой-то шорох и шуршание. Сквозь трещины и дыры в досках можно было смотреть вниз. Но я никого не увидел, подполз к выходу и отодвинул в сторону одеяло, приподняв только нижний край. Кусты и деревья, бабочка на папоротнике. Серебристые нити паутины. Но все же внизу кто-то был. Маленькие веточки хрустнули, как костяшки пальцев, но явно не под детскими башмаками. И уж во всяком случае не того, кто играл в индейцев. Из травы вылетела птица и, издав яростный вопль, взмыла на ольху.

Потом все стихло, но я, оставаясь на четвереньках, не двигался. В ушах громко стучало. Потом я услышал плеск и журчание, звук постоянно менялся, словно струйка попадала то на старую листву, то на мягкий мох, а то на твердый песчаный грунт – вскоре повеяло запахом свежей мочи. Потом я увидел белобрысые вихры и услышал звук застегиваемой молнии.

Мужчина почесал затылок и бросил беглый взгляд на пустырь перед дубами, на груды строительного мусора, среди которых был виден сгоревший кузов малолитражки «БМВ-Изетта». Кожаная сумка у мужчины была старой и потрепанной, а когда он наклонился, я увидел на куртке потертые белесые места – следы времени. Он поднял кусок голубого кафеля и бросил его в ведро для огурцов, стоявшее посреди пустыря. Ведро было настолько проржавевшим, что осколок моментально пробил его насквозь.