Погребальный поезд Хайле Селассие - Гай Давенпорт Страница 3

— Вы мормон? — спросил проповедник. — Теософ? Но раз вы юрист из Праги, вы ведь сторонник Дарвина, верно?

И вновь Кафка сослался на неколебимую духовность сердца.

— Неужели и Дарвин во пророках?

Старик, откашлявшись и утерев губы, произнес еще нечто на халдейском.

Кастор и Поллукс улыбались сладко, точно ангелы.

Ему снилось, что его соседи-нудисты истребляют друг друга. Началась битва обнаженных, как у Мантеньи. [18]Они пинались и наносили стремительные удары кулаками. Сначала две группы, на которые разбилось общество, шутили друг с другом, потом перешли на колкости. Здоровенный мужик, принявший командование одной группой, крикнул противникам:

— Люстрон и Кастрон!

— Что? Люстрон и Кастрон?

— Вот именно!

И тут началась потасовка, точно у фанатиков Гойи. Когда все было кончено, от сражавшихся ничего не осталось. Большая лужайка опустела.

Кафка проснулся, удивленный.

Мог ли домовой видеть его сны? Что бы сказал доктор Фрейд? Что, черт возьми, означают «люстрон и кастрон»?

Сон был как-то связан с его привычкой воспринимать красивых шведских мальчиков как Кастора и Поллукса, невзирая на то, что в сознании их сплелись невежество, предрассудки, фольклор, архаические страхи, провинциальные суждения и лютеранское благочестие, и разговор с ними неизбежно свелся бы к автомобилям и Иисусу.

Латинские окончания, скорее, чем греческие, превратили бы слова в castrum, замок, и lustrum, очищение. Поллукс, pollutum, загрязнение. Чистое и замаранное: противоположности. Противоположные частицы в атомной теории, сливаясь, уничтожают друг друга.

Кастор и Поллукс не могут существовать одновременно. Один живет, когда другой мертв, — обмен, совершенный любящими братьями.

В ботаническом саду в Иене возле лопухов колоказии Фридрих Шлегель [19]в темно-сером пальто с синим воротником сказал, что фрагмент должен быть завершен в самом себе, как дикобраз.

Кастору и Поллуксу, когда они снова раскланяются с ним на тропинке, улыбаясь в невинной наготе, он мог бы объяснить: «Я — юрист, и у меня есть сестра, она агроном». Это, возможно, прозвучало бы как «Я — судья, и у меня есть маленький братишка, который валяет дурака».

И Кастор поинтересуется у Поллукса: «А что такое агроном?». Позлащенные солнцем пальцы классической руки заплутают в белейших волосах. Синие глаза озадаченно закроются.

— Она заставляет деревья расти. Она собирается эмигрировать в Палестину и выращивать там апельсины и абрикосы. Синайские яблоки. Золотые зеленые апельсины.

Поллукс взглянет на Кастора, Кастор на Поллукса.

Противоположности не взаимодействуют. Они уничтожают друг друга.

На следующий день, беседуя с герром Гвидо фон Гильсхаузеном, капитаном в отставке, сочиняющим стихи и музыку, он узнал, что прекрасных шведских мальчиков зовут Иеремия и Варнава. Они поклонились, проходя мимо, и капитан обратился к ним по имени. Отлично сложены, правда?

Вечером доктор Шляф и берлинский цирюльник пригласили Кафку на состязание по ружейной стрельбе. Широкая равнина, поднимающаяся к горе Багберг, была обрамлена очень старыми липами и перерезана пополам железной дорогой. Стреляли с помоста. Крестьяне возле мишеней вели счет в гроссбухах. Под щелканье выстрелов дудочники в средневековых блузах и с женскими косынками, спадающими на спину, наигрывали бойкие мелодии. Древние ружья заряжались с дула.

Появился оркестр, заиграл бравурный марш, под аплодисменты селян и пациентов санатория пронесли флаги наполеоновских войск. Еще большее оживление вызвал корпус барабанщиков и дудочников. Тем временем, стрельбы продолжались, попадания в яблочко встречали криками. Под жесточайшими бомбежками американской гражданской войны оркестры продолжали играть вальсы и польки.

Закончив стрелять на исходе дня, под наползающими грозовыми тучами, все зашагали прочь в сопровождении оркестра, во главе процессии — Король Стрелков в цилиндре и с алой лентой на сюртуке.

Иеремия и Варнава не появились на стрельбах. Возможно, на этом курорте они обречены оставаться в чем мать родила. Носят ли они дома в Швеции складчатые рубашки с широкими рукавами и тесные бриджи, плоские протестантские черные шляпы и подбитые гвоздями ботинки с кисточками?

Знают ли они другой язык, кроме шведского? Санаторий был нижними скатами Вавилонской башни. Герр Юст отлично справлялся с существительными и их эквивалентами, но на редкость безответственно обращался с глаголами. Придурковатое семейство не понимало слов «обед», «ужин» или «вечерняя еда», но ja, ja, они хотели есть. Женщина в широкой соломенной шляпе рассказала ему о Праге, в которой никогда не была. Обнаружилось, что он, человек в купальных трусах, угощает клубничной шипучкой девочек — от серьезных шестилеток до хихикающих бронзовых шестнадцатилетних, — и ни одна из них не вступила в разговор и не поблагодарила.

Как-то вечером, вернувшись в домик, он не смог отыскать спички. Одолжил коробок в соседнем домике и при свете заглянул под стол. Там обнаружился стакан для воды. Лампа нашлась под кроватью, и, когда он зажег ее, оказалось, что ночной горшок стоит на шкафу, спички валяются на подоконнике, сандалии воткнуты за зеркало. Чернильница-непроливашка и мокрое белье лежали на кровати под одеялом. Австрийский юмор.

Домового видно не было.

— Воскобой, — позвал он, — выходи, проказники ушли.

Он поставил лампу на тумбочку возле кровати и открыл «Education Sentimentale». [20]Будь он дома, мать сказала бы, что он портит себе глаза и зря переводит керосин.

При свете лампы его домик казался таким родным и уютным — место, о котором он всегда страстно мечтал.

Невозможно поверить, что свет в рощице низких деревьев исходит из яростной топки солнца. И почему единственной населенной планете отчаянно недостает гостеприимства? Страх Господень и ангелов его отдалился с годами, но, точно солнце, по-прежнему жив, неистовый.

В доме Гёте они с Максом вспоминали, что когда Эккерман [21]впервые появился здесь, его тщательно и безмолвно изучили в дверях красивые внуки поэта, Вальтер и Вольфганг. Затем, топоча и спотыкаясь, умчались сообщить дедушке, что пришел незнакомец. Гонцы.

Белые гуси у пруда были германской душой.