Блистательные неудачники - Леонард Коэн Страница 3

Всю ночь Ф. красил красным лаком свою гипсовую модель, а я сидел рядом и смотрел, как он работает. Он бурчал себе под нос отрывки из «Великого лжеца» – песни, которой предстояло изменить всю поп-музыку нашего времени [6]. Я не мог отвести глаз от крошечной кисточки, которой он самозабвенно орудовал. От белого – к порочно-красному, колонна за колонной, переливание крови в молочно-белые руинные пальцы миниатюрного памятника. Ф. сказал:

– Я несу свое сердце как корону.

А они все исчезали – лепрозные метопы [7], триглифы [8]и другие витиевато названные завитушки, символизирующие непорочность; пурпурный глянец губил бледный храм и разрушенный алтарь. Ф. сказал:

– Вот здесь, дружок, докончи кариатиды.

И я взял кисточку, как Клитон вслед Фемистоклу. Ф. напевал:

– Ох-ох-ох-ох-о, я великий лжец, по-другому не могу, слишком часто людям лгу… – и так далее. При создавшихся обстоятельствах вполне уместная песенка и отнюдь не лишняя.

Ф. часто говорил:

– Всегда смотри в глаза очевидному.

Мы были счастливы! С чего бы мне противиться этой истине? Я не был так счастлив с самого детства. А ведь только что я чуть было не предал счастье той ночи! Нет, не буду я этого делать! Как только мы покрыли лаком каждый дюйм старого гипсового скелета, Ф. поставил его на журнальный столик перед окном. Солнце уже золотило ребристую крышу стоявшей по соседству фабрики. Окно чуть порозовело, и наша еще не обсохшая поделка сверкала, как огромный рубин, как какая-то фантастическая драгоценность! Она представилась мне замысловатой колыбелькой, в которую я мог бестрепетно уложить те немногие высокие бренные чувства, которые мне еще удавалось сохранять. Ф. растянулся вниз брюхом на ковре, уткнул подбородок в ладони согнутых рук, локтями упертых в пол, и уставился на красный акрополь в мягком свете занимавшейся за ним зари. Он кивнул мне, приглашая лечь рядом.

– Взгляни на него отсюда, – сказал он, – скоси немного глаз.

Я последовал его просьбе, сощурил глаза и – акрополь вспыхнул чудесным холодным огнем, рассылавшим во все стороны лучи (только не вниз, где стоял журнальный столик).

– Не плачь, – сказал Ф., и мы начали разговор. – Вот так, должно быть, он выглядел ранним утром и для них, когда они на него смотрели.

– Древние афиняне? – прошептал я.

– Нет, – буркнул Ф., – древние индейцы, краснокожие.

– Разве у них такое было? Они что, акрополи строили? – спросил я, потому что у меня из головы все начисто вылетело, пока я мазок за мазком наносил маленькой кисточкой. Теперь я был готов поверить чему угодно. – Скажи, Ф., неужели индейцы строили такие сооружения?

– Не знаю.

– Тогда о чем ты толкуешь? Или ты держишь меня за полного идиота?

– Ложись, не бери в голову. Лучше возьми себя в руки. Разве ты не счастлив?

– Нет.

– Почему ты позволил себя обобрать?

– Ф., ты все испортил. У нас такое чудесное утро выдалось.

– Почему ты позволил себя обобрать?

– Зачем ты все время норовишь ткнуть меня мордой в грязь? – спросил я настолько серьезно, что сам испугался.

Ф. встал и накрыл модель пластиковым чехлом от печатной машинки «Ремингтон». Причем сделал это так трепетно, даже как-то болезненно, что я впервые увидел, как он страдает, хотя причину страданий мне трудно было определить.

– У нас такая чудная беседа завязалась, – сказал Ф., включив шестичасовые последние известия. Вывернув громкость до отказа, он стал дико орать, тужась перекрыть голос диктора, зачитывавшего список разразившихся бедствий: – Плывет, плывет корабль государства, машины бьются, люди рождаются, Берлин делится, создаются лекарства от рака! Слушай, дружок, слушай настоящее, слушай сегодняшний день, вникай в происходящие вокруг нас события, окрашенные, как цель, красным, белым и синим. Несись к цели, как дротик, как бильярдный шар в грязном кабаке, посланный в лузу точным ударом. Выкинь все из памяти и вслушайся в треск горящего вокруг тебя огня. Но не забывай о своей памяти, пусть она пока побудет где-нибудь со всеми ее бесценными воспоминаниями, закинь свою память на корабль государства, как пиратский парус, и настройся на звенящую струну настоящего. Знаешь, как это сделать? Знаешь, как смотреть на акрополь глазами индейцев, которые понятия не имели о том, что это такое? Трахни святую, вот как, – найди себе маленькую святую и трахай ее в Бога, в душу, в мать в том краю небес, где тебе приятнее, заберись к ней прямо на пластмассовый алтарь, поселись на медали ее серебряной и трахай до тех пор, пока она не затренькает, как музыкальная шкатулка из сувенирной лавки, пока глаза из орбит не вылезут, найди себе маленькую жуликоватую святошу, такую как Тереза, Катерина Текаквита или Лесбия, которая никогда мужика не знала и день-деньской сочиняла свои шоколадные стихи, найди себе одну из таких сучек замысловатых и трахни ее от души, чтобы небо с овчинку показалось, вплетись в ее воздушные одежды, высоси все ее никчемные соки, соси, соси, лакай жадно, как пес небесный, растворенный в эфире, потом спустись обратно на грешную землю и слоняйся по ней без дела в каменных своих башмаках, разноси в щепки движущиеся цели, бей снова и снова, направо и налево и безо всякой цели, по праву разума, как кувалдой по сердцу, ногой наотмашь по яйцам, помогите! помогите! пришло мое время, секундочка моя, это моя толика славы вашей позорной, полиция, пожарные! глядите на эту прорву счастья преступного, как она переливается всеми цветами, как она полыхает розой акрополя!

И дальше в том же духе. Я и половины из того, что он говорил, записать не смог бы. Он вещал бессвязно, как безумный, брызгал слюной через слово. Мне кажется, болезнь уже разъедала его мозг, ведь годы спустя он так и умер в бреду. Что это была за ночь! И теперь, спустя столько лет, каким чарующим представляется этот спор двух взрослых мужиков, лежавших тогда на полу! Что за чудная ночь тогда была! Ей-богу, я еще и сейчас чувствую ее тепло, а то, что он творил с Эдит, вообще в расчет не идет, и я искренне венчаю их на ложе прелюбодеяния, с открытым сердцем провозглашаю неотъемлемое право каждого мужчины и женщины на темные сладострастные ночи – ведь они так редко выпадают, – и так много законов ополчаются против них. Если бы только мне жить легче стало от такой точки зрения. Как быстро они приходят и уходят, эти воспоминания о Ф., о той ночи, овеянной духом товарищества, ступенях, уносивших нас ввысь, к счастью постижения простого как часовой механизм человеческого бытия. Но как же быстро на смену ему вновь возвращается эта мелочная низость мучительного чувства самой подлой из всех форм собственности, собственности на два квадратных дюйма человеческого тела – влагалище жены.