Амариллис день и ночь - Рассел Хобан Страница 3

– А ты что, хочешь на это рассчитывать?

– Да. Жизнь – это же, в общем-то, одни сплошные разочарования. Люди все время врут, навсегда у них обычно длится месяц или около того, и ничего не выходит так, как было обещано. А потому, когда можно надеяться, что какая-то история кончится именно так, как я рассчитываю, это меня возбуждает. Для меня это такое удовольствие! Настоящий праздник.

– Наверно, ты очень несчастна, Ленор.

– Пыталась я быть счастливой, да ничего не выходит. Не хочешь поцеловать меня? Может, мне и полегчает.

На станции «Саут-Кенсингтон» я восстал из глубин и вознесся в верхний мир на эскалаторе. Прошел под сводами аркады, миновал очередь на остановке 14-го автобуса, перебежал дорогу, увертываясь от машин, и двинулся по Экзибишн-роуд, где изнемогали на жаре хот-доги и мягкое мороженое и пустые коляски томились в тоске по своим чадам. Помешанное на подробностях солнце увлеченно перебирало каждую морщинку и пору, каждый усик и прыщик на лицах туристов, поглощающих кока-колу и минералку, кофе и чай, хот-доги и мягкое мороженое, выхлопные газы и культуру.

Принялось солнце и за меня, когда шаги мои слились с шагами поколений – детей, их мам и пап, учителей и прочих, вплоть до тяжкой поступи римских легионов, марширующих со своими штандартами и центурионами по Экзибишн-роуд к Музею Виктории и Альберта и Музею естественной истории и наук, скорей-скорей к динозаврам и вулканам, индийской бронзе, Уильяму Моррису [11]и паровозам. Я не просто готовился к тому, что пустоты во мне вот-вот заполнятся чудесами, – я смутно что-то предвкушал, на что-то втайне надеялся, как будто этот душный воздух так и кишел возможностями.

А вот и Музей наук, увенчанный флагами и могучий знаниями. С облегчением я ступил в его прохладную тень. За прилавком музейного магазинчика в окружении диковин и школьниц стоял юноша продавец и запускал снова и снова крошечный самолетик, раз за разом возвращавшийся прямо в руку. Я прошел через турникет и направился к выставке Марты Флеминг [12]«Анимизм и атомизм». Иллюстрируя идеи своих статей и книг, она расположила по-новому, неожиданно и вызывающе, разные экспонаты из других коллекций музея.

Поглядывая в сопроводительную брошюру, я переходил от стенда к стенду. Я покачивал головой над моделью невольничьего судна, оказавшейся рядом с моделью «Мейфлауэра»; [13]долго стоял в задумчивости над коробкой пастельных мелков Лапуант [14]– на каждом была наклейка с каким-нибудь словом, возможно из снов; погружался в размышления о метафизической подоплеке камеры-обскуры Джошуа Рейнольдса; [15]смотрел как зачарованный на мчащихся без движения лошадей на диске майбриджевского зоопраксиноскопа [16]и воображал, как в полночь диск начинает вращаться, раскручиваясь быстрей и быстрей, пока все эти неподвижные лошади не сольются в одного полночного скакуна, мчащегося по кругу сквозь часы темноты со своим безгласным наездником.

Еще попалась на глаза прекрасная модель шестнадцати дюймов в длину, из слоновой кости, – нагая женщина, простертая навзничь, словно изнуренная любовью. Тело ее было вскрыто; одни органы оставались внутри, другие лежали рядом, снаружи. Было в этой модели что-то не просто медицинское. Словно целая команда крохотных костяных анатомов и философов собралась раз и навсегда разрешить тайну женщины. И вот они ее вскрыли, и залезли ей внутрь, и повытаскивали из нее то да се, и сказали «Ага!» и «Ого!», и покивали глубокомысленно – а тайна так и осталась тайной. Ясно было, что резчик отлично это понимал. Может, эту Фигурку и вырезала женщина? Я представил себе, как она улыбалась за работой.

Время от времени меня захлестывали волны школьников и прочих экскурсантов; волоча за собой целый шлейф звуков и отзвуков и отголосков тишины, я переходил с этажа на этаж, блуждал меж столетий, культур и континентов, пока наконец не застыл на островке безмолвия в море голосов и шагов, перед стендом со всевозможными бутылками Клейна – сверкающим сонмищем изнанок и оболочек, непостижимых моему разумению. Я ощутил какую-то докучливую повторяемость, почувствовал, как нечто беспрестанно проходит и проходит сквозь самое себя.

Чувство это, конечно же, исходило от бутылок Клейна, которые я и прежде рассматривал не раз на картинках в интернете. Вот какое определение бутылки Клейна дает энциклопедия «Британника»:

«Топологическое пространство, названное в честь немецкого математика Феликса Клейна, полученное совмещением двух концов цилиндрической поверхности, изогнутой в направлении, противоположном необходимому для получения тора. Без самопересечений такая поверхность не может быть построена в трехмерном евклидовом пространстве, но обладает интересными свойствами – односторонностью, подобно ленте Мебиуса (см.), и замкнутостью, хотя, в отличие от тора или сферы, не имеет «изнанки»; будучи разрезана вдоль, дает две ленты Мебиуса».

Я и сам не понимал этого определения. Бутылки Клейна были для меня загадкой. Загадки я вообще люблю, но именно в этой, похоже, таилась какая-то метафора, что мне и не нравилось. Если эти бутылки имеют что сказать мне, так пускай не виляют, а возьмут и скажут прямо в глаза.