Суринам - Олег Радзинский Страница 3

Илья кивнул. С этим было трудно спорить.

— Вот и хорошо, — непонятно чему обрадовался высокий. — Правильно. — Ему нравилось это слово. — К сожалению, у нас нет других свидетельств об этих событиях, кроме Евангелия. Одного этого уже достаточно, чтобы подвергнуть сомнению утверждения христианства, поскольку у нас нет независимых свидетельств. Это я говорю как юрист, — пояснил высокий. — Но я готов работать с тем, что есть.

Он обернулся к матери Антона и попросил принести Новый Завет. Та скоро вернулась с книгой. Она называла высокого Роланд. Теперь у него было имя. Но больше от этого он Илье нравиться не стал.

— Смотрим, смотрим. — Роланд искал нужные страницы. — Ага, здесь. — Илья заметил, что Роланд не глядит в текст, а просто держит книгу раскрытой на нужном месте. — Начнём с помазания. Матфей и Марк указывают дом Шимона Прокажённого в Вифании как место помазания, а Иоанн, например, — Роланд перелистнул страницы, быстро найдя нужное место, — Иоанн утверждает, что это случилось в том же городе, но в доме Лазаря и его сестер Марии и Марфы. Так, что говорит об этом Лука? Смотрите, он соглашается, что помазание произошло в доме Шимона, но не Прокажённого, а Шимона Фарисея, и притом в совершенно другом месте: в галилейском городе Наин, а не в иудейской Вифании. То есть не только в другом городе, но и в другой провинции. Неясно, где же всё-таки Иисус был помазан как Христос.

— Да что Лука? — вмешался Ави. — Лука вообще грек; что он знал? И писал он через семьдесят лет после событий.

— Действительно, — сказал Роланд, — что он знал? Но где было помазание — это не главное. Главное — кто помазал. Кто имел полномочия объявить неизвестного галилейского пророка Мессией? Согласитесь, — Илья не хотел соглашаться, но промолчал, — что уж в этом должна быть совершенная ясность. Важнейший вопрос. Смотрим. — Он быстро пролистнул ненужное, неважное и нашёл, что искал. — Вот, Иоанн — единственный, кто называет имя женщины — Мария, сестра Лазаря. — Больше Роланд не листал Евангелие и говорил по памяти. — У Матфея и Марка она безымянна — просто женщина. А Лука, например, считает её городской блудницей. Безымянной городской блудницей.

— Интересно, — Ави снова попытался вскочить с места, — если она была городская проститутка, как она попала в дом фарисея? Он же пишет, что помазание произошло в доме Шимона Фарисея, а фарисеи в то время были самой благочестивой частью населения. Одно слово: грек!

— Грек, — согласился Роланд. — Я, кстати, ничего обидного в этом не вижу, — добавил он примирительным тоном, — мой дядя был грек.

Выходило, что дядя был грек сам по себе, без всякой связи с остальными родными Роланда. Илья решил не спрашивать: ему было достаточно Иисуса.

— Не важно, что грек, — подтвердил Ави. — Просто что он мог знать о еврейской жизни?

— Именно. — Роланд посмотрел на Илью и снова сглотнул. — Странная история, согласитесь. Где помазан — неясно. Кем — неизвестно. Если виновен в нарушении еврейского закона и осуждён евреями, то почему распят римлянами как государственный преступник?

Он замолчал и, казалось, был теперь далеко — вне беседы, вне комнаты, вне людей.

Где-то, где не было гудящих жёлтых такси за стеклом.

В гостиной томилось напряжение, словно пришло время открыть окна или заговорить о другом.

Но Илья не мог не спросить. Он хотел знать до конца и решил спросить. Ему это было действительно важно.

— А воскрешение? Какие там разногласия?

— Ну. — Роланд мелко засмеялся, словно рассыпали что-то дробное. — Там уже не до текстовых неточностей. Там посерьёзнее. Он воскрес, но последние две тысячи лет его никто не видел. Он живёт только в душах верующих. Знаете, — перестал он смеяться, — пойдите попробуйте заглянуть, что там у каждого верующего в душе.

Когда все расходились — городские фонари расплывались пятнами нечистого света, и ночной город дышал медленнее, но глубже, — Илья очутился у выхода рядом с Роландом. Тот посмотрел на Илью и сказал без улыбки:

— Странная история, согласитесь: в начале времён боги были с нами. И вдруг пропали. Оставили после себя мифы, книги, написанные о них людьми, непонятные законы, ненужную мораль. Почему?

Илья не ответил: он не знал. Роланд вздохнул и сказал куда-то в сторону:

— Нет, Ави прав: бог ушёл. Или умер.

НЕГР за окном все время оглядывался: не идет ли полиция? Он дорожил этим местом на 14-й Стрит: людная торговая улица, рядом с выходом из метро, прямо перед кафе. Полицейские обычно появлялись со стороны 6-й Авеню и медленно шли в сторону 7-й, в его сторону, проверяя лицензии у стоящих вдоль тротуара уличных торговцев. Это давало время собрать с прилавка — перевёрнутого пластикового ящика из-под пепси — часы, браслеты и прочий товар и спрятаться в табачном магазине рядом с кафе, притворившись одним из покупателей (он платил за это пятьдесят долларов в месяц хозяину магазина, грустному арабу из Йемена).

Негр был из Мали; стройный, высокий, похожий на статуэтку из тёмного лакированного дерева. Он вырос среди болот дельты Нигера, на малярийной земле племени фулани, и его мать была одной из них. По отцу, однако, он был туарег, из того же берберского рода, что и святой Августин. Негр никогда не слышал про Августина; он не читал De Civitate Dei, но не сомневался в благости Бога. Негр продавал ворованные часы и не хотел неприятностей.

Его дед по материнской линии был колдун и умел летать.

Илья смотрел сквозь мутное стекло, как негр озирается в поисках беды, и слушал Антона. Антон ел омлет «Бенедикт»; кофе у обоих давно остыл, но официант делал вид, что не замечает их знаков.

Они не встречались больше трёх месяцев. Лето прошло для них порознь: Антон был занят чем-то, что хранил про себя, а потом Илья уехал с Адри в Европу. Они жили в её большом пустом доме на озере Амстельфейн, поздно вставали и ехали в Амстердам на трамвае.

Однажды вечером, почти без вещей, они прошли весь Дамрак пешком, вышли к Station-plein и сели в парижский экспресс. Они ехали сквозь незнакомые земли за окном, пока на заре следующего дня Gare du Nord не встретил их утренними французскими голосами — как шампанское, что простояло открытым до утра. Они вышли в Париж и были счастливы ещё десять дней.

Впрочем, счастливы они были дольше — с весны. Был весенний семестр; для Ильи — последний в Колумбийском университете, а потом степень магистра и иная, ещё одна жизнь.

Он увидел её на лекции профессора Корнблуха; тот читал курс по политэкономии. Один теоретический курс по экономике был обязателен для тех, кто занимался финансами, и Илья решил, что политэкономия наиболее безобидна. Он ошибся: Корнблух, молодой и радостный дурак, раздражал Илью своим восторженным марксизмом. Илья ничего не имел против марксизма, даже после тюрьмы; он просто не любил восторженности.

Он заметил её сразу: креолка, яркая бабочка, в чёрной мужской рубашке с закатанными рукавами, которая была ей велика. Правда, ей было велико почти всё. Потом Илья узнал, что она любит одежду других: она часто надевала вещи Ильи, если просыпалась у него дома. Странно, но одежда, как бы велика она ни была, сидела на ней хорошо, не скрывая линий тела: Адри двигалась, и одежда двигалась вместе с ней, вдруг облегая грудь, бёдра, соскальзывая с узких плеч и открывая ложбинки у ключиц. Илья любил целовать эти ложбинки, словно там была вода и он её пил. Никогда — а Илья знал многих — он не видел женщины, что так мало заботилась о своей внешности и была так желанна. Иногда она надевала его брюки, высоко подворачивая штанины и оголяя тонкие — как у оленёнка — щиколотки. Брюки не хотели держаться и сползали. Ремень Ильи был ей слишком широк, и Адри, вместо того, чтобы его застёгивать, подвязывала брюки ремнем на поясе, как верёвкой. Пряжка болталась и смешно била её по бёдрам. Она ходила босиком по его квартире и пела испанские песни о чужом.