Загадка - Серж Резвани Страница 3

— О, конечно! Мы находились на палубе судна, предоставленного в наше распоряжение одной крупной нефтяной компанией, когда эти двое были извлечены из кессона. Кроме невероятного страха, — честно сказать, мы тоже перепугались, — от которого они, по словам водолазов, дрожали даже больше, чем когда находились в воде, в целом оба были в порядке. А несколько часов спустя они уже со смехом поглощали обильный обед и впоследствии очень быстро оправились от столь тяжкого потрясения.

— А знаете, что их спасло? Непреодолимая и такая по-человечески понятная страсть к игре.

— Не понимаю, говорит Литературовед.

— Все очень просто. Оказавшись в кромешной темноте, они начали регулярно стучать по переборке кубрика. И постепенно этот стук превратился почти в музыкальный ритм. Именно эти синкопические ритмы, приглушенные толщиной и плотностью вод, с удивлением и услышали наши водолазы. То есть, наполовину затопленные и уверенные в ужасной смерти, эти два негра превратили в игру свои гипотетические призывы о помощи, — продолжил Следователь. — Видите ли, когда мы осматривали корпус «Урана», то ужасно поразились странным знакам, которые нацарапал драгоценным кольцом один из отчаявшихся перед смертью. Любовно покрытая лаком корма — и кровавые царапины, скрывающие странное послание. Вы их увидите, как только сделают увеличенные снимки этих знаков.

— Это похоже на то, как приговоренные к смерти, лишившись всякой надежды, оставляют на тюремных стенах какие-нибудь следы, — говорит Поэт-Криминолог. — Известно, что перед тем, как быть «гуманно» усыпленным с помощью укола или электрошока, человек испытывает непреодолимое желание поиграть с символами, предложив будущим шифровальщикам загадку в виде последнего знака осужденного на смерть.

— Поиграть, вы действительно так считаете? — спрашивает Литературовед.

— Да. Поиграть — значит заинтриговать мир, который будет жить без тебя. Это похоже на игру в страшилки, когда дети пугают самих себя. Только в данном случае приговоренный к смерти пытается испугать других. А как иначе объяснить эти странные знаки на борту яхты?

— Но в случае с «Ураном»… Это явно должно о чем-то говорить, разоблачать или, по крайней мере, давать подсказку тем, кто попытается понять причину такого ужасного поступка, — размышляет Литературовед.

— Если только перед смертью один из Найев не попытался написать имя или инициалы убийцы, но, охваченный паникой, так и не вывел ничего связного. Сколько человек разоблачили своих убийц, написав их имя окровавленным пальцем. А вспомните известный случай, произошедший у вас во Франции. Один старик миллионер, причем высокообразованный, которому нанесли множество ударов отверткой, смог дотащиться до стены и окровавленной рукой написать имя своего убийцы, а также еще несколько слов, в одно из которых закралась невероятная орфографическая ошибка. И эта ошибка больше, чем само преступление, безумно напугало всю Францию. Преступление, настоящее непростительное преступление, было здесь, на стене. И оно, как электрошок, пробудило всю Францию от ее успокоенности за свою литературу и грамматику. Это было не кровавое преступление, а орфографическое.

— Очень хотелось бы взглянуть на фотографии этих знаков, — задумчиво произносит Литературовед. — Думаю, я знаю, что они могут означать. Какая-то странная интуиция. Кажется, я догадываюсь, кто из Найев мог их нацарапать. Если это тот, о ком я думаю, то нас ждет еще много открытий.

— Так скажите же, кто это? — с улыбкой спрашивает Поэт-Криминолог.

— Пока это преждевременно, уверяю вас.

— Ладно, уже поздно, — замечает Следователь. — Проводим нашего друга до отеля, а завтра утром соберемся в моем кабинете. Думаю, что фотографии будут готовы. Я буду ждать вас с большим нетерпением, — обращается он к Литературоведу. — В своей комнате вы найдете несколько пакетов, перевязанных бечевкой. Это рукописи, которые мы обнаружили. Надеюсь, перед сном вы немного их полистаете, чтобы получить первое представление. Их количество впечатляет.

— Я только что был у Литературоведа, — говорит Поэт-Криминолог, входя на следующее утро в кабинет Следователя. — Он даже не собирается выходить из комнаты. Сидит в одежде на кровати, среди рукописей, читает и без конца курит. Все стулья, кресла, стол, пол и постель устланы листами, которые он складывает в стопки в зависимости от авторства. «Я ни на минуту не сомкнул глаз, — заявил он, — и боюсь, то, что я обнаружил, еще долго не даст мне покоя. Я потрясен!»

— Он так и сказал? — с нетерпением прерывает его Следователь.

— Может, он и преувеличивает, но что-то в этих бумагах его действительно удивило. «Как ученый я просто растоптан, — сказал он. — Несколько лет исследований творчества Найев могут оказаться совершенно бесполезными. Если бы моя книга не была опубликована и широко разрекламирована, я бы ее немедленно уничтожил. Я потерян и в то же время жутко возбужден». Я попросил его выразиться поточнее, и он показал мне несколько толстых тетрадей, лежащих в изголовье кровати. «Эти рукописи особенно красноречивы. Я отложил их в сторону, так как они уже проливают некоторый свет на драму и в то же время еще больше всё запутывают. Как ученый я в большом затруднении». Он взял верхнюю тетрадь и протянул ее мне: «Взгляните на этот неразборчивый почерк. Что вы о нем думаете?» — «Мне кажется, это почерк женщины». — «Вы не ошиблись. Это тетрадь Лоты Най. Оказывается, она тайно вела дневник. Но это совсем не такой дневник, какой ведет женщина, более озабоченная собой, чем литературным творчеством удивительной семьи, чьи такие разные произведения, собранные вместе, представляют собой уникальное явление не только в европейской, но и в мировой литературе», — заявил Литературовед с несколько болезненной восторженностью, что меня немного обеспокоило.

— Обеспокоило? — удивляется Следователь.

— Хоть он и очень симпатичен, но недостаточно надежен. Подумайте, сколько лет он отождествляет себя с семейством Найев! Разве можно хладнокровно вести расследование и подавлять в себе бьющую через край восторженность? Эти литераторы часто бывают слишком экзальтированными. Правда, в данном случае это понятно. Я сам разрываюсь между поэтом и криминологом. Поэт во мне восторгается, а криминолог пытается сохранять хладнокровие. Я так и сказал Литературоведу: «Даже если произошло что-то из ряда вон выходящее, мы должны держать себя в руках. В морских хрониках полно кораблей-призраков. Вспомните хотя бы большой бриг, который шел очень странно, постоянно меняя курс, а на его палубе стоял улыбающийся и жестикулирующий человек». — «Но это был труп, — сразу ответил Литературовед. — Мертвый моряк, которого обглодала морская чайка, и на его обезображенном лице выделялись ослепительно-белые зубы». У кого это было описано — у Эдгара По или у Бодлера? Конечно, у По, но в данном случае слова так хорошо заменяются картинкой, что возникает вопрос…

— Вернемся к рукописям, — перебивает его Следователь. — Он нашел что-нибудь необычное?

— Именно это я и спросил. «Не пытаясь уменьшить значение литературной стороны, — сказал я, — прошу вас не забывать, что в этой семейной драме нас интересует только криминальный аспект». — «Не волнуйтесь, — ответил Литературовед. — Я буду держать вас в курсе по мере своих открытий. А сейчас наберитесь терпения и скажите вашему другу, что мне нужно время».