Гуд бай, Берлин! - Вольфганг Херрндорф Страница 3

Врач пялится на меня, потом отводит глаза и открывает зеленую папку. Он не просто открывает папку, а делает это как-то очень тщательно, наверное, с тем же выражением лица, с каким разрезал бы какому-нибудь пациенту живот. Очень осторожно, очень сосредоточенно, очень серьезно. Он хирург. Что ж, пожелаем ему удачи.

То, что происходит потом, уже не так интересно. В общем, врач хочет узнать только одну вещь: откуда у меня рана на голове, на лбу справа, ну и все остальные тоже. От аварии на автобане, как я уже говорил. Да, это он и так знал. А голову я разбил, навернувшись со стула в полицейском участке.

Врач задумчиво соединяет кончики пальцев. Да, так и нужно написать в отчете: упал со стула в полицейском участке.

Он кивает.

Я тоже киваю.

– Все это останется между нами, – говорит врач, немного помолчав.

– Понятное дело, – отвечаю я, как последний дурак, и подмигиваю сначала врачу, а потом – для верности – пластмассовому туловищу.

– Мне можно рассказывать обо всем, не стесняясь. Я твой врач, а это, кроме всего прочего, означает, что я обязан хранить врачебную тайну.

– Хорошо, – говорю я. На что-то подобное он уже намекал мне пару дней назад, до меня только сейчас дошло. Чувак обязан хранить врачебную тайну, и ждет, что я ему расскажу что-нибудь такое, что можно будет хранить в тайне. Но что я ему расскажу? Как это невообразимо круто обоссаться от страха?

– Это не просто вопрос отношения. Это халатность и оставление в опасности. Они не должны были просто так полагаться на твои слова, понимаешь? Они должны были не оставлять тебя одного и сразу же вызвать врача. Знаешь, как это было опасно? Так ты, говоришь, упал со стула?

– Да.

– К сожалению, мы, врачи, очень недоверчивые люди. Я имею в виду, те, кому пациент не безразличен. И я как твой лечащий врач…

Да, да. Бог ты мой. Врачебная тайна. Я уже понял. Но теперь-то что ему от меня нужно? Узнать, как падают со стула? Кренишься на бок, а потом – шмяк? Врач долго качает головой, потом делает еле заметное движение рукой, и только тут я начинаю соображать, к чему он клонит. Надо же, доходит как до жирафа! Это все его чертова стеснительность. Почему он никогда прямо не говорит?

– Не, не! – кричу я и машу руками, будто пытаясь разогнать огромный рой мошек. – Ничего такого не было! Я просто сидел на стуле, поднял штанину, увидел, что с ногой, голова закружилась, и я брякнулся на пол. Без постороннего вмешательства.

Хорошее выражение. Я его из сериала «Место происшествия» выучил.

– Точно?

– Точно. Да. Полицейские были очень милые. Дали мне водички и носовой платок. Просто у меня голова закружилась, и я боком рухнул на пол.

Я выпрямляюсь перед столом врача и дважды, как высокоодаренный в театральном плане человек, демонстрирую, как именно меня повело вправо.

– Ладно, – медленно произносит врач.

Он что-то карябает на бумаге.

– Я просто хотел уточнить. Все равно в высшей степени безответственно. Большая кровопотеря… если бы действительно… хотя, в общем, не похоже.

Врач закрывает зеленую папку и долго смотрит на меня.

– Не знаю, может, это меня и не касается, но все-таки спрошу. Если не хочешь, не отвечай. Чего вы вообще хотели? Куда ехали?

– Не знаю.

– Конечно, можешь не отвечать. Мне просто любопытно.

– Я бы вам сказал, но если скажу, вы все равно вряд ли поверите. Такое у меня ощущение.

– Я верю всему, что ты говоришь, – врач приветливо улыбается. По-товарищески.

– Но это очень странно…

– Что ж там такого странного?

– Это… ну да. Мы ехали в Валахию. Видите, вам это кажется странным.

– Да нет, не странно. Я просто не понял. Куда вы ехали?

– В Валахию.

– Это как?

Ну да, звучит все равно как «в жопу мира». Врач смотрит на меня с интересом, и я чувствую, что краснею.

Мы не стали развивать тему. На прощание, как взрослые люди, мы пожали друг другу руки. Я рад, что мне не пришлось злоупотреблять его обязанностью хранить врачебные тайны.

У меня никогда не было прозвища. Не только в школе, но и вообще не было. Меня зовут Майк Клингенберг. Майк. Не Майки, не Клинге или еще какая-нибудь ерунда в этом роде, а именно Майк. Все всегда меня звали так и никак иначе. Только в шестом классе некоторое время называли Психом. Но это продлилось недолго, а потом меня снова стали звать Майком.

Прозвища может не быть по двум причинам. Либо ты жутко скучный, и поэтому у тебя нет прозвища, либо у тебя просто нет друзей. Если б мне пришлось выбирать из этих двух вариантов, я бы, честно говоря, предпочел не иметь друзей, чем быть адски скучным. Потому что, если ты скучный, у тебя автоматически нет друзей, а если есть, то только такие, которые еще скучнее тебя.

Вообще-то есть еще третий вариант. Бывает, что ты скучный, и у тебя нет друзей одновременно. Боюсь, это как раз мой случай. По крайней мере, с тех пор как Пауль переехал. С Паулем мы дружили с детского сада и виделись чуть ли не каждый день, пока его безумная мамаша не решила, что ей хочется жить за городом.

Они переехали примерно тогда, когда я перешел в гимназию, и от этого мне стало еще труднее. С тех пор я почти не видел Пауля. Теперь, чтобы до него добраться, нужно совершить чуть не кругосветное путешествие: сначала на электричке, а потом еще шесть километров на велике. К тому же после переезда Пауль сильно изменился. Родители у него развелись, и его совсем переклинило. Теперь он живет со своей матерью чуть ли не в лесу и прозябает. У него, впрочем, всегда была склонность к этому – его всегда нужно было пинать. Но теперь пинать Пауля больше некому, и он совершенно скис. Я к нему ездил раза три, не больше, и каждый раз тамошняя обстановка меня так угнетала, что больше приезжать не хотелось. Пауль показал мне дом, сад, лес и свой штаб на дереве в лесу, где он все время сидел и наблюдал за животными. Только штука в том, что никаких животных там, понятное дело, не было. Примерно раз в два часа мимо пролетал воробей, а он об этом еще и вел дневник. Была весна, как раз вышла GTA IV, но Пауль компьютерными играми больше не интересовался. Теперь его занимали только животные. Мы целый день просидели с ним в домике на дереве, а потом даже мне это надоело. А еще я однажды тайно пролистал дневник Пауля, чтоб глянуть, что он в нем пишет. У него там было довольно много всякого: он писал кое-что о матери, кое-что о тайнописи, а еще там были рисунки голых женщин, совершенно ужасные рисунки. Я ничего не имею против голых женщин, голые женщины – это круто. Но эти рисунки были не крутые, а абсолютно безумные. А между ними Пауль каллиграфическим почерком записывал наблюдения за животными и погодой. В конце была запись о том, что он видел кабанов, рысей и волков, волки под вопросом, и я решил уточнить: