Голем, русская версия - Андрей Левкин Страница 3

— Cегодня-а-а-а, — проныл малец.

— Это не срок, — Херасков неодобрительно помотал головой. — Раньше трех дней беспокоиться не следует. Никогда ни о ком не следует беспокоиться раньше, чем через три дня. На третий день все обычно воскресают, а если беспокоиться раньше, то их отсутствие, которое, очевидно, было им необходимо, будет испорчено теми, кто о них в это время беспокоился.

— Ладно, ты, наверное, прав, — сказал я ему. — Но мы еще в одном месте поищем.

— В каком? — Херасков легко перешел от осуждения к заинтересованности.

— Мне кажется, что около пятнадцатого дома может быть, — сообщил мальчонка.

— А почему именно там? — Херасков проявил уже явную научно-техническую заинтересованность и посмотрел на меня.

Я мог только пожать плечами.

— А там дядька черный живет, — шепотом сказал мальчик и даже оглянулся, — говорят, он животных мучает.

— Не понял, — Херасков отвернул пробку и отхлебнул. — Что, как увидит, так тут же поймает и мучает?

— Он черный такой, с бородой, как Бармалей. Живет на втором этаже. Там на лестнице даже пахнет неприятно.

— Он что, пирожки с котятами делает и в булочной продает? — искренне изумился Херасков. Я же, со своей стороны, понял, о ком идет речь, — в самом деле, этого человека уже давно, лет десять называли Бармалеем, — ровно со времени, как он отпустил черную, лохматую бороду, а его живот перестал быть среднестатистическим объектом. Я даже знал, что фамилия его Распопович, будто серб какой-то. При этом — вот приятные стороны грозного вида — никакими производными от «попы», имевшейся в его фамилии, прозвища не образовывались. «Бармалей» и все тут. Чем он занимался, я не знал — что ли каким-то бухгалтером работал, хотя на попа-расстригу — также присутствовавшего в его фамилии — похож был.

— Не-е-е-ет, — между тем почти расхлюпался мальчик. — Хуже…

— Да что ж может быть хуже пирожков с котятами? — изумился Херасков. — От них же шерсть во рту?!

Отрок чуть ли не расплакался:

— Н-е-е-е-ет, хуже… Он с ними непонятно что делает!

— То есть как непонятно что? — Херасков закурил сигарету «Петр I», на глазах впадая в привычный для него учительский тон.

— Ну вот так — непонятно что! Что-то с ними делает, и никто не может понять, что он с ними сделал.

Херасков сдался, махнул рукой, пробормотал, что младшие школьники должны соблюдать режим дня, а иначе непременно станут наркоманами, и отправился на свой берег улицы. А мы пошли к дому № 15, в котором и обитал Бармалей-Распопович.

Дом был из двух половинок-корпусов, между которыми был темный двор, в котором все равно имелся палисадник за оградкой. Разумеется, вытоптанный. В том корпусе, который выходил на улицу, была цветочная лавка, предпочитавшая растения в горшках. То, что я знал этот дом, это понятно, я их все тут знал.

Другое дело, что мне хорошо была известна и сама квартира.

Вот откуда: однажды на угловой водосточной трубе — давно, лет пятнадцать назад — появилась наклейка о том, что в таком-то доме и в такой-то квартире продаются за ненадобностью книги. Поскольку тогда книг было мало, я пошел тут же.

Он и в самом деле продавал книги не из-за денег, а потому что они начали его душить. Соответственно, продавались вовсе не шедевры, а залежавшиеся, бросовые. Недорогие, конечно. Помню, купил у него тогда совершенно не нужный мне словарь радиолюбителя, — впрочем, удовольствие мы с тем же Херасковым получили: словарь был издан аж в 1927 что ли году, если не раньше, и содержал указания о том, как сделать конденсатор, пригодный для детекторного радиоприемника, из консервной банки и проч. Еще, помнится, я купил «Маленького принца» и, уж неизвестно по какой склонности организма, альбом репродукций Чюрлениса. Странные годы, надо отметить. По-видимому, сенсорные разнообразия даже столь немудреного свойства как-то компенсировали нехватку питательных веществ.

Но дело не в этом. Самое интересное состояло в его квартире. Поскольку книг было много, они стопками валялись на столах, стульях и прочих плоскостях по всем трем комнатам квартиры. Которая, судя по виду входной двери, а также — тому же, что и двадцать лет назад, звонку, осталась, поди, в том же очаровательном состоянии.

Квартира была памятником государственно-политическому устройству, жившему то ли в Past Continious, [1]то ли в Present Forever, [2]но уж точно — в СССР. Она была проста: немедленно слева — совмещенный санузел, с которого описание начинается потому, что его дверь в закрытом состоянии держалась плохо, так что вошедший неизбежно и немедленно трахался в ее ребро лбом, что я тогда — как сейчас вспоминается — и исполнил. Слева имелась кухня, за тощим коридорчиком; вперед — неправомерно длинный коридор, влево — две комнаты, напротив дальней, направо — еще одна. Уже из топографического описания понятно, что имелся определенный тюремный колорит. Комнаты были примерно одного размера, то есть здесь не было места, где могла бы собраться вся семья (кухня была мала).

Топография квартиры влияла на ее составляющие: на окнах были решетки (первый этаж), они запирались на ключ, как я чуть позже увидел — ключи лежали в дальней комнате на полочке возле окна, такой хлипкой, что выдержать она смогла бы только «Айболита». Решетки были сплетены из как бы сердечек, примерно — говяжьих. На кухне тоже были решетки, а еще и решетки изнутри помещения (или это предполагались жалюзи?) — имевшие вид шести (по три на каждое окно) каких-то штук, которые будто сняли с задней стенки советского холодильника. Или что ли вентиляционные. Им трудно было придумать назначение.

Все это облупилось, обои где были, а где тоже были, но другие. То есть по-другому отклеивались, различались потертостями, выбоинами и цветом пятен; свет в коридоре включался сбоку, пупочкой на веревочке, как настольная лампа.

Одна комната числилась, поди, детской, стены там были голубого цвета, к одной был прибит ковер, который ранее явно топтали ногами. Рядом с ним висели часы высотой метра в полтора, из надутой пустотелой и будто смазанной металлическим порошком пластмассы, с кучей финтифлюшек и пиздюлинок. Конечно, часы не ходили, а назывались Miron. Это было сильное домашнее достижение советских времен по части обретения мат. ценностей, уровень не ниже заведующего какой-то базы. У жены Распоповича явно были связи. А вот как она выглядела — не помню. Что-нибудь пышное.

Следующая комната своими размерами и расположением предназначалась для интимного, имела на одной стене (во всю ее) пейзаж — фотообои: пальмы, и голубое море, и какой-то атолл тоже с пальмой, и еще остров — без пальм, но с большой серой горой. В этой-то комнате и был приобретен Чюрленис.