Проза Дождя - Александр Попов Страница 3

* * *

Когда почувствовал себя предателем, долго не мог понять, кого предал; догадался, но поздно. Повзрослел. Осудило время. Срок впаяло пожизненный.

* * *

– Я нашел в тебе ошибку.

– Это не ошибка.

– А что это?

– Это я.

– Ты откуда?

– Из четырех согласных.

– А куда?

– Туда, где гласных столько, сколько и согласных.

Меня нет, когда не люблю. Если заставляют любить всех, ощущаю себя космонавтом, которого вынудили покинуть Землю. Когда люблю одну единственную, знаю, что на Земле.

Жили-были два брата на свете, одного звали Рай, другого Ад. Сестра у них была неуёмная, неудобная, по имени – Жизнь.

Рай, улыбаясь, твердил:

– Прошлое пришло.

Ад командир был еще тот, с утра орал:

– Настоящее настало.

Сестре хватало ума братьев не слушать.

Мне ни я. Мне дают других, мое «Я» мешает им. «Я» в «Мы». Ямы. «Мы» могила «Я». Из ям выбираться не просто, мыслей в ямах собственных нет. Остается наслаждаться глубиной других.

Пока есть женщины – это настоящее. Когда приходят бумага с пером, наступает будущее. С прошлым проще – оно всегда.

Россия висит на волоске Господа. Порой кажется, ее из стороны в сторону кидает, шатает от нетрезвости, вот-вот сорвется в пасть бездны – и всё с Россией. Господь этим маятником время отмеряет миру.

Для кого-то она – страна, на самом деле Россия – мера риску, терпению, поиску справедливости. Для меня она – Родина, я доля ее секунд. Скоро уходить, пусть на мое место Солнце света еще прольет, пространства в ее амплитуде хоть отбавляй, тепла не хватает людям.

Россия висит на волоске Господа, только он знает, какое это непростое занятие – быть русским в его делах. Мы и полуживые ему служим и никому боле. Русским быть больно, время из нас колокола отливает, другого металла у Господа не нашлось.

Ты часто просила рассказать, как всё происходило. Я обычно отнекивался. О чем говорить, если любовь абсолютно гола, без слов, без нарядов тела. В постель ложились два одиноких моря с разных углов Земли, не позволяя ни лишних звуков, ни движений.

Белая простынь тишины скрывала утехи прошлых увлечений. Лежали, разглядывали каждый свой потолок, пытаясь совместить в единый. Ты не выдерживала, переворачивалась со спины на бок и ждала. Я медлил, держал паузу, пока само тело не отзывалось на поворот. А дальше перрон вокзала и жажда поезда, который неторопливо выходил из тайной синевы горизонта. Он накатывал, ослепляя тобой. Его яркие огни завораживали ягодами грудей. Я старался удержать в памяти, запомнить мгновение встречи. Выбор губами огня и… два вагона сцеплены, дальше вместе – до сладостных потерь и горечи обретений.

Ты просила слов, мне было странно это. Кто должен объявлять о приближении поезда в наш с тобой город? Губы заняты, руки Бог знает где, голова воздушным шариком носится по твоему вагону. Когда состав отходил на запасные пути, у меня ничего не оставалось. Нечем было произносить слова о происшедшем. Мы продвигались на кухню, пили чай из граненых стаканов, окаймленных вязью старого серебра, и слушали проводное радио. Губы при деле и уши тоже. А глаза еще там. А когда ты загораживалась платьем, а я натягивал свитер, мы переставали быть близкими. О чем говорить морям с разных углов Земли? У тебя свой берег, у меня свой. Они никогда не сойдутся вместе.

Порой ты просила: «Забери с собой». У меня не было сумки, в которую вместилось бы море, а в твою квартиру моему не влиться.

А дальше, как обычно у дверей уходящего поезда:

– Я пойду?

– Иди.

– Ты как?

– Из берегов вышла.

– И куда?

– Могла бы подняться выше, боюсь затопить собой.

– Кого затопить?

– Тех, кто на моем берегу.

– Вот мы и разговорились.

– Зря, молчать лучше.

– Я пойду?

– Иди.

– Встретимся когда?

– А как поезда встречаются, по расписанию.

Роста он был огромного, и веса в нем поболе центнера скопилось. Преподавал, можно сказать, везде и всё. Приодеться с шиком умел, голос вибрациями приукрасить мог. И выпить был мастак. А уж как запоет, так хоть всю аудиотехнику гаси. Всего не упомнить, из-за комплекции тщедушной я пьянел много раньше его. Однажды он своими изысканиями в вопросах любви так меня огорошил, что как вспомню, до сих пор в пот бросает.

«Понимаешь, друг, первой любви не бывает. Она со второй начинается. Первая из ревности нечеловеческой состоит, дикой, первобытной, там места для любви не остается совсем.

Ревность – первобытная родина. У любви родина – рабство. Человек, если он человек, за свою жизнь все социальные строи человечества проходит. С женой феодального строя вкусит, любовница с капитализмом познакомит. После сорока революцией повеет, на баррикады потянет. Социализм со второй супругой начинается. А если деньги есть, то и до коммунизма рукой подать».

С того разговора много лет минуло, а я всё никак определиться не могу, в каком строе нахожусь и есть ли у меня какая перспектива на прогресс?

* * *

Выбоина на чашке. Дыра на шторе.

Трещина на полу. Пятно на стене.

Царапина на серванте. Пыль на подоконнике.

Стоптанные тапки. Недопитый чай.

Им я верю. Они от меня не уйдут.

– Почему одни люди верят, другие нет?

– Если все верят, то я не верю. Вера – сердце, оно то бьется, то нет.

* * *

Они думали друг в друга. Первая мысль обернулась утром. Вторая днем. Третью вечностью обозначили. Печаль тенью пометили.

У поцелуя нет тени. Времени до поцелуя нет. С Его поцелуя родились время и вера. А до любви еще много воды утечет.

* * *

Он и Океан. И всё. Даже волн не было. Это уже потом пришел ветер и наладил волны разносить лик Его по свету. До каждого острова, до каждого материка докатилось Эхо Лица Человеческого.