Звезда Одессы - Герман Кох Страница 3

В тот момент, когда Макс сделал шаг вперед, я положил ладонь коту на голову. Звук стал громче, а кот резко повернул голову в сторону, будто хотел стряхнуть с себя чужую руку. Но когда я медленно провел рукой по его голове, а затем по шее и по всему телу, он успокоился. Урчание стало ровным, а когда рука остановилась там, где спина переходила в хвост, яростно описывающий круги, он даже с удовольствием потянулся.

Я поднял руку и снова начал с головы. Кот прикрыл глаза и, казалось, заулыбался. Рычание перешло в мурлыканье.

Я взглянул вверх, на Макса, и по его лицу увидел, как он рад благополучному финалу. Казалось, он избавился от того, что никогда не получит обратно.

— Он чувствует, что ты свой, — сказал Макс. — С этого дня ты его друг.

Не знаю, почему именно про кота я подумал теперь, когда Макса больше нет. Может быть, дело в том, что Сильвия попросила меня сказать несколько слов на завтрашних похоронах. Не знаю, подходит ли рассказ о коте для похорон.

Я думаю о других похоронах: о похоронах, на которых сначала плакали, а потом все-таки смеялись. Я думаю о выступлении Джона Клиза на похоронах Майкла Чепмена. [2]А потом — о репортерах. Наверняка на кладбище будет полно репортеров с камерами. Может быть, их не допустят в зал, где будут произноситься речи, но так или иначе похороны Макса Г. станут для массмедиа перворазрядным событием.

Сегодня вечером в шестичасовом выпуске новостей подробно сообщили о пути следования кортежа и строгих мерах предосторожности. И снова, в который уже раз за последние три дня, показали эти кадры. Сначала — темная улица и вспышки мигалок на углу возле итальянского ресторана «Маре нострум», [3]а потом — красно-белые полосатые ленты, которыми обнесено собственно место преступления. И в заключение — опять: приоткрытое окно серебристо-серого «мерседеса»-кабриолета, голова Макса, склоненная к рулю так, будто он спит. Полицейские в перчатках подбирают с тротуара патронные гильзы и с превеликой осторожностью опускают их в пластиковые пакетики, которые затем опечатывают; на тротуарных плитках, где обнаружены гильзы, мелом нарисованы белые кружочки.

Пытаюсь представить себе, как будет выглядеть рассказ о коте среди прочих выступлений. Я могу рассказать так, что люди сначала будут плакать, а потом смеяться. Я думаю о дочурке Макса, которая, пожалуй, услышит этот рассказ впервые. «Тогда мы еще учились в школе», — могу сказать я. Или так: «Все это случилось давным-давно». Наверное, и кот умер лет двадцать пять назад. А с другой стороны, это все-таки нечто иное. Непохожее на другие похороны, вот что я хочу сказать.

Так, например, я не знаю, доживу ли до завтрашнего вечера. В последние дни я чаще обычного оглядываюсь по сторонам, когда нахожусь на улице. В зеркале заднего вида не раз отражалась одна и та же машина, буквально висящая у меня на бампере. А сегодня вечером, ставя на край тротуара мешки с мусором, я поймал себя на том, что заглядываю под свою машину. Я присел совсем низко, но было уже слишком темно, и рассмотреть ничего не удалось. Вспомнилось далекое детство, когда перед сном я всякий раз проверял, не прячутся ли под кроватью какие-нибудь чудовища.

Уже почти полночь. Я стою в саду и прислушиваюсь к шуму маневрирующих поездов, который доносится с площадки в нескольких кварталах отсюда. Полчаса назад я заглянул через дверь в спальню жены, потом в комнату сына; оба крепко спали. Когда-то я не представлял себе, что они смогут жить без меня, думал, что после моей смерти они окажутся в свободном падении, словно пассажиры самолета, пилот которого благополучно катапультировался. Короче говоря, я верил в собственную незаменимость. Тот, кто чувствует себя незаменимым, не сомневается в своем существовании. А если и сомневается, то не каждый день.

Но позапрошлым летом, на Менорке, лежа на пляже, я вдруг заметил, что жена смотрит на меня со своего шезлонга; на ней были солнечные очки, но именно через темные стекла я прекрасно видел, что она смотрит не отрывая глаз. Я спросил, о чем она думает, и жена без малейших колебаний ответила:

— О том, что бы я делала, если бы ты умер.

Так говорят о платье, которое больше не подходит. О платье, которое в скором времени будет пожертвовано бедным.

А когда я у двери прислушивался к дыханию спящего сына, то вспомнил, что в свое время это самое дыхание вызывало у меня жуткую панику. Я вспомнил, как стоял у колыбели и прислушивался, как просовывал руку под одеяльце и успокаивался лишь тогда, когда чувствовал, что его грудь вздымается и опускается.

А потом я подумал о тех годах, когда сын, казалось, еще радовался при виде меня. Он выходил из своей комнатки и бежал ко мне по коридору, услышав, что я вставляю ключ во входную дверь. Я поднимал его высоко над собой, а он колотил кулачками по моему лбу:

— Папа, поставь меня! Поставь!

Теперь он начинает вздыхать еще до того, как я раскрываю рот, и жалостливо качает головой, пока я говорю в присутствии его друзей, — так, словно я безнадежен, но еще не скоро буду избавлен от страданий. Возможно, когда меня не станет, он несколько дней будет обо мне вспоминать. Возможно, он искренне опечалится — но ненадолго. Я думал о собственной печали после смерти родителей, о том, сколько она продолжалась, и не строил никаких иллюзий. В темной комнате дыхание моего пятнадцатилетнего сына, доносившееся от кровати, звучало как дыхание взрослого мужчины.

Когда бьет двенадцать, я вхожу в гостиную через застекленную садовую дверь и включаю телевизор, чтобы посмотреть последний выпуск новостей. В который раз крупным планом показывают голову, склоненную к рулю «мерседеса». Только наметанный глаз разглядит еле заметную дырочку и еле заметную корочку запекшейся крови.

Когда камера отъезжает, мы снова видим итальянский ресторан на углу, где я условился в тот вечер встретиться с Максом; только наметанный глаз может узнать мужчину в голубом пиджаке, который на короткое время появляется в дверном проеме, за красно-белыми лентами, а потом почти беспечно уходит прочь и исчезает из виду за углом. Никто его не останавливает.

Уже несколько раз этого мужчину настоятельно просили сообщить о себе полиции. Но у меня до сих пор не сложилось впечатления, что это поможет в разрешении дела, пусть даже таким образом я окажу кому-то услугу. Тот пиджачок я позавчера запихал в уличный контейнер с одеждой для обитателей третьего мира, совсем в другом районе города.

Мы только что сделали заказ. Я сказал Максу, что пойду в туалет, к сигаретному автомату, а он похлопал по карманам куртки и сказал: