Смерть речного лоцмана - Ричард Флэнаган Страница 3

Мне смешно при мысли, что не ты, выкурившая столько всякой гадости, а я умираю оттого, что у меня отказывают легкие. Я уже не чувствую их, как огромные воздушные шары, охваченные адским пламенем. Хотя, впрочем, не совсем: я все еще ощущаю их таковыми, только это меня больше не волнует; и то верно: разум мой практически перестает ощущать боль – он смещается замысловатыми рывками, вроде воздушных пузырьков надо мной: я вижу, как они мечутся сперва в одну сторону, а затем, словно подхваченные мощным магнитным потоком, устремляются в противоположную. И мысли мои, подобно этим пузырькам, как будто теряют направление, сколько бы я ни старался собрать их в кучу и направить в четкое русло. Огонь в легких кажется мне теряющимся вдали костром на привале, и разум мой переключается на вещи куда более срочные и важные, и хотя они все еще неопределенны, поскольку мне по-прежнему не удается собраться с мыслями, я, по крайней мере, все так же четко понимаю, что прежде никогда не задумывался о них, в то время как они уже существовали.

И потом, я все знаю еще до того, как успеваю об этом подумать.

Мне даны видения.

Все, что происходит со мной, обретает ясность.

Мне, Аляжу Козини, речному лоцману, даны видения.

И тут я теряю веру. Говорю себе: быть того не может, я попал в царство фантазий, призрачных образов, потому как ни одному утопающему не дано пережить такое. Но, вопреки здравому рассудку, я знаю, что никогда прежде не обладал таким даром. Здравый рассудок только и противится этому знанию: что дух сна и смерти бродит по дождевому лесу везде и всюду и все видит; что мы знаем о себе много больше, чем хотим признать, за исключением важных мгновений истины в нашей жизни – когда любим и ненавидим, рождаемся и умираем. Не считая подобных мгновений, жизнь представляется нам дальним плаванием, влекущим нас прочь от окружающих истин, прошлого и будущего – от того, кем мы были и кем станем вновь. И во время этого плавания здравый рассудок служит нам и лоцманом, и капитаном-наставником. Ни больше ни меньше. Здравый рассудок опирается не на знание – мое знание, сводящееся к следующему: все, что я вижу, истина, все, что я вижу, уже случилось. Неважно. Истина необязательно заключается в газетных фактах, и тем не менее она не перестает быть истиной. Род проходит, и род приходит. Но что связывает то и другое? Что пребудет на земле вовеки?

Мне даны видения – великие, изумительные, безумные, стремительные. Рассудок мой спешит переварить их, едва они возникают.

И мне приходится смиряться с ними, не то своими чарами они меня раздавят.

История с видениями, должен сказать, меня не удивляет. Нисколько. Насколько мне известно, это у нас семейное. Видения были у Гарри – особенно после недельных запоев на пару с Грязным Тедом, старым капитаном-раколовом, когда они ведрами вливали в себя сидр вперемежку с дешевым рислингом. Во время своих еженедельных пикников, где мы были нечастыми гостями из-за его чудачеств, Гарри общался с полчищами зверья, которые, за исключением редких бездомных кошек да паршивых псов, больше никто не видел, хотя Гарри всякий раз утверждал, что повеселился в их компании на славу, благо, как он сообщал при случае, связан с ними кровными узами. Его двоюродный братец Дэн Бивен, которого иные члены нашего семейства держали за сумасшедшего, хотя при всем том, однако, он был нам, безусловно, родней, так вот, этот самый Дэн Бивен мог не только сводить бородавки, но и одним ударом вышибал пробки из бутылок виски, прежде чем опорожнить их в один присест; а еще он кое-что видел, причем не только на дне бутылки, но и то, что заключалось в форме бородавок. Видел он разное: и плохое, и хорошее, – и в Четвертом округе, где он обретался, его толкование бородавок и прыщей среди местных обитателей воспринималось не без серьезности. С материнской стороны у матери моей матушки был третий глаз, она гадала на кофейной гуще и таким образом даже предсказала матушке, что у нее из живота выползут черви, что, собственно, так или иначе однажды и случилось. Что до моей судьбы, тут бабуля высказалась куда более уклончиво: ей всего лишь привиделась кружащая в небе птица.

Поэтому, должен сказать, я не удивляюсь таким видениям. Вот только представляют ли они собой хоть что-нибудь стоящее, сказать точно не берусь. Я имею в виду, что мне проку от видения той чертовой птицы? Поди разбери, суждено ли мне жить или нет, уготовано ли бороться за жизнь? Да уж, тут, смею вам сказать, нипочем не разберешь. Видение должно давать хоть какие-то ответы, разве не так? Но у меня только одни вопросы. А это неправильно, говорю вам, нечестно и несправедливо. Только я и этому не удивляюсь. Жизнь всегда представлялась мне неразрешимой загадкой, а посему должен ли я ждать, что смерть разрешит все разом?

И еще позволю себе сказать: я даже не удивляюсь тому, что тону – прямо сейчас. Ведь знал, что добром все это не кончится, когда мне позвонил Вонючка Хряк и предложил работу. Даже Таракан знал, что это плохо кончится. И зачем я только согласился? Мать честная, обычно приговаривала Мария Магдалена Свево, будучи не в духе. Мать честная. Но худшее было впереди. Что тут скажешь? В самом деле, у меня далеко не всегда все шло как по маслу. Как говорится, все уже написано, так почему же я свалял дурака, почему согласился на работу, оказавшись в положении, когда приходится проклинать все и вся! Я пропал задолго до того, как возникла эта штука. Сейчас объясню. Я имею в виду, с чего же начать? С семьи? С церкви с заляпанными кровью стенами? Со школы, где учили зубрежке? С моего папаши, устраивавшего грандиозные пикники для призраков и людей, которые у него даже никогда не бывали? С младенца и всей этой чертовой хрени? С постельного покрывала в пятнах от слез, которые ничем не отстирать? С чертовых сигнальных флажков Куты Хо? С подонка Вонючки Хряка? Или с придурка Лысого? Обычно я нутром чую неладное при одной лишь мысли об этом, но сейчас всего меня терзает такая боль, что не до этого. На самом деле ничто прежде не казалось мне столь важным после смерти Джеммы. Людей волнует, как выглядит их прическа, или что́ подумают другие о цвете, в который они выкрасили свое жилище, или, о чем меня как-то спросила одна дамочка, какого размера салфетки можно закладывать в стиральную машину. И вы поймете, если я скажу: когда тонешь, все это кажется совершенной дребеденью. А я тону. И мне плевать, какая у вас прическа, какого цвета ваша берлога, да и есть ли она у вас вообще, равно как стиральная машина, куда вы собираетесь запихнуть салфетку. Это уж точно. Но я скажу, хотя всегда был пофигистом. Вернее, лентяем, как сказали бы некоторые, хотя я не согласен. А может, так оно и есть. Может, все, что обо мне говорят: мол, лентяй, непутевый, пропащий, бестолковый, – может, все это правда.

Может, я тонул всегда.

Только теперь разница в том, что мне больше не нужно терпеть все это отребье вокруг, от которых хочется уйти, бежать – как говорится, убраться подальше. Я мог бы даже свыкнуться с тем, что угодил в безудержный пенящийся поток, если б не его нестерпимый вой. Так с чего же мне начать? Может, с того, что сейчас перед глазами? Потому что мне не по себе от того, что я вижу. Потому что такого я раньше никогда не видывал – по крайней мере, так, как сейчас. Все как в кино, верно? Кроме того, что у меня перед глазами одно это видение, а вокруг творится бог знает что. И в это самое мгновение все происходит точно наяву.