Фантомная боль - Арнон Грюнберг Страница 3

— Если сюда явится Пустая Бочка, никакого обрезания не будет!

А между тем эта самая Пустая Бочка давно уже сидела в приемной на диванчике.

Вскоре мой отец грохнулся в обморок. В чувство его приводили с помощью сладкого красного вина. Бабушка, которая, почуяв призрак смерти, всегда развивала бешеную энергию, с которой могли бы соперничать не многие из ее сверстников, потребовала, чтобы с моим отцом обращались осторожно, «ведь он такой чувствительный!». Слегка придя в себя, отец постарался держать Пустую Бочку и мою мать на как можно более безопасном расстоянии друг от друга.

Обрезание представляется мне первым в ряду мелких и покрупнее семейных катастроф. Однако моя мать свято верила в то, что ребенок оказал целебно-терапевтическое действие на моего отца.

В ту минуту, когда хирург вонзил скальпель в мои гениталии, она прошептала:

— И как тебе пришло в голову позвать сюда эту твою Пустую Бочку? Выходит, ты меня абсолютно не уважаешь?

Отец в ответ якобы прошептал:

— Сейчас не время, давай обсудим это как-нибудь в другой раз.

Так он шептал всегда — что бы ни случилось.

Дэвид, приятель моего отца, с которым они вместе учились в школе, попытался все уладить, но безуспешно.

— Я не в восторге от твоей ситуации и не восхищен ею, — будто бы шепнул он на ухо моему отцу, — но как ты мог так влипнуть, почему ты позволяешь так собою помыкать?

А моя мать якобы воскликнула:

— Да заткнись ты, Дэвид, не делай из него еще большего психа, чем он есть.

Вот такую увлеченную дискуссию о Пустой Бочке вели между собой мои родители, пока мне делали обрезание.

* * *

Первые годы после моего рождения мы с родителями жили в Нью-Йорке. Мысль назвать меня Харпо [1]принадлежит моему отцу. Но так как моя мать хотела дать мне еще и какое-нибудь нормальное имя, меня назвали также Саул. Итак, Харпо Саул Мельман — это я.

На открытках, разосланных по случаю моего появления на свет, отец попросил напечатать следующее: «Харпо Саул Мельман объявляет о своем приходе в мир и всех чмокает». Мама задним числом решила, что текст был не самый удачный.

То, что назвать своего ребенка Харпо — бесчеловечно, есть факт, не требующий доказательств. Разумеется, бывают и другие дурацкие имена, но Харпо, несомненно, — одно из самых противных.

Мой отец корпел над главным трудом своей жизни, моя мать работала врачом в дневном стационаре для душевнобольных. Самым знаменитым из ее пациентов был человек, который беседовал со стеной, свято веря, что его слушают секретные службы. Но, когда секретные службы не отреагировали на его отчеты, он повел себя деструктивно. Так он угодил к моей матери. На этом пациенте она защитила диссертацию. От моей матери он узнал, что целых двадцать лет проговорил со стеной впустую. Эти сведения оказались для него непосильной ношей, и он бросился в шахту лифта. Последнее обстоятельство омрачило банкет по случаю защиты моей матери, так как предполагалось, что пациент будет присутствовать на нем в качестве почетного гостя. После этого инцидента мама написала кучу статей, в которых размышляла над проблемой, стоит ли избавлять людей от их бредовых идей.

Мой отец всегда старался держаться от психиатрии подальше. Правда, несколько лет он три раза в неделю посещал психотерапевта с единственной, по его признанию, целью: смешить своего врача. Если психотерапевт за сеанс хотя бы один раз смеялся, отец считал такой сеанс удавшимся. Когда однажды, вскоре после развода, за целый вечер ему ни разу не удалось заставить врача улыбнуться, он резко прервал курс лечения и впал в глубокую депрессию.

Впрочем, мама знала, что отец использует своего психотерапевта в качестве подопытного кролика, иными словами, апробирует на нем свои рассказы, которые затем записывает и дарит миру. Понятное дело, у нее были сомнения, насколько это позволительно — использовать в подобных целях собственного психотерапевта. Но отец считал это своей гениальной находкой.

— Да и вообще, — частенько говаривал он, — цель оправдывает все средства.

По убеждению мамы, во всем, что касалось Роберта Г. Мельмана, психиатрия была бессильна. Любой человек на такие слова наверняка бы обиделся, но отец воспринимал их как комплимент. Мне нередко приходилось слышать от него следующую фразу: «Того из них, кто сумеет меня вылечить, я включу в свое завещание». Делая это заявление, он обязательно барабанил пальцами по столу.

Отец считал, что врач, который два года будет интенсивно заниматься его лечением, сам окончит свои дни в сумасшедшем доме. Мама, прожившая с отцом под одной крышей в общей сложности почти двадцать лет, была уверена, что в этом он недалек от истины.

По утрам отец работал, а днем мы с ним ходили в кино. Часто мы смотрели по нескольку фильмов за день, некоторые по два или даже по три раза.

Вот мои первые детские воспоминания: мы с отцом бежим с сеанса на сеанс, а моя мать тем временем лечит пациентов, разговаривающих со стеной.

* * *

Мой отец был писателем. Я уважаю литературу и писателей даже меньше, чем я уважаю мужчин. Ребенок, выросший на кухне ресторана, скорей всего тоже будет иначе смотреть на рестораны, чем все остальные. А сын стекольщика никогда не увидит кусок стекла глазами несведущего любителя.

Все считали, что мой отец работает над главной книгой своей жизни, а я, сидя на полу возле его ног, перебираю игрушки. Но в действительности он писал письма: письма мне, в контору по газоснабжению, в банк, Пустой Бочке, тем людям, которые, по его мнению, собирались его облапошить, и даже посторонним, с которыми он познакомился в кафе и хитростью сумел выманить у них адрес.

Позже, когда его издатель уже начал терять терпение, отец, не спросив у меня разрешения, опубликовал письма ко мне под названием «Письма к Харпо».

Свое первое письмо мне он написал, когда мне не было еще и пяти месяцев.

Милый Харпо,

Когда ты прочтешь это письмо, я буду уже стариком, скорей всего лысым, и это еще наименьшая из всех неприятностей, которые, несомненно, ждут меня впереди. Возможно, к тому времени у меня выпадут даже волосы на спине. И все же я хочу уже сегодня, когда тебе не исполнилось и пяти месяцев, посоветовать тебе, когда ты вырастешь, не жалеть времени на хороший обед. Обедать в течение полутора часов — это не роскошь, а жизненная необходимость. Какие бы условия труда ни предлагали тебе в будущем, настаивай на обеденном перерыве как минимум в полтора часа. Долгий обед разбивает день пополам, и поверь, это минимум того, что ты можешь сделать, потому что дни и так слишком длинные.

На этом я вынужден закончить, ведь скоро придет с работы твоя мать, а нам следует хотя бы создать видимость, будто мы прибрались, что я, как и обещал, снимал возле порога обувь, чтобы, не дай бог, не оказалось, что домработница зря мыла пол! Я хочу открыть тебе еще одну маленькую тайну: уборка — это заведомо пустое занятие. Если ты это запомнишь, то все остальное само собой приложится.