Сборник рассказов - Гурам Сванидзе Страница 3

Среди желающих принять участие в вернисаже были люди в основном скромные. Кто неуверенно переминался с ноги на ногу, как бы не рискуя показать свои картины, кто не без надрыва подшучивал над своими «безделками». А проректор неловко хихикнул, когда разложил перед нами свои опусы. Но каждый, конечно, алкал признания, ища глазами опоры, хотя бы у меня.

Истекали последние минуты срока, отпущенного худсоветом на представление картин. В дверь робко постучали. На пороге стояла женщина. Она была в нерешительности и млела от умиления – явно пришла протежировать, добровольно. В лаборатории, где она работала, есть сотрудник, который рисует.

– Может быть, посмотрите его рисунки, – сказала она, тая от прилива благостных чувств. Последовали за ней.

Из кабинета Гоги, где царил богемный беспорядок и где воздух был пропитан краской, мы попали в опрятную комнату, где чертили карты. Было светло, пахло тушью.

– Батоно Мосе, это – наш Гоги, – обратилась женщина к одному из сотрудников, – он пришёл посмотреть ваши рисунки.

Батоно Мосе вспыхнул и встал. Это был огромного роста старик. От нахлынувшего волнения или от того, что резко встал, его качало. Осклабившись, я смотрел снизу вверх в его забегавшие глаза, длинное бледное лицо с щеками-оврагами, поросшими серой щетиной.

– Батоно Мосе, ребята интересуются вашими рисунками, – пришёл на помощь другой сотрудник. Эти слова он произнёс подчёркнуто членораздельно, как обычно обращаются к людям, тугим на ухо, туго соображающим или…

Ему было за девяносто – человек из прошлого века, реликт, чудом сохранившийся в тиши лаборатории, столоначальник из присутственного места, педантичный и услужливый. Трясущимися руками батоно Мосе достал небольшую стопку рисунков.

Кладбищенский пейзаж. Оградки могил одна за другой вверх по склону холма восходят к горизонту, над которым маячит спина лохматого солнца. Его красные космы, лицо и свет обращены за горизонт. На первый план чуть выступает могилка с решётчатой оградкой. «Могила Калинике, 1900–1921 гг.».

На всех рисунках была одна тема, только в некоторых она раскрывалась в синих тонах, в других – в коричневых. «Калинике – сын батоно Мосе», – пояснили нам многозначительным шёпотом.

Гоги выбрал несколько рисунков.

– Надо же, так назвать своего сына, – обронил он, когда мы вышли из лаборатории.

Выставку устроили в фойе института. Состоялась церемония открытия, на которой много говорил директор. Через несколько дней, придя утром в институт и проходя через фойе мимо экспозиции, я увидел Гоги. Он возился с тушью, кисточкой и линейкой у одного из выставленных рисунков. Вижу – обрамляет фамилию автора.

– Ты знаешь, умер, как его… батоно Мосе! – сказал он мне.

Я работал в институте. Мой кабинетик располагался на 4 этаже. Он выходил окнами на грязный, пустынный внутренний двор. Каждое утро, отговорив утренние дежурные темы с коллегами, я в одиночестве поднимался на этаж. В последнее время сотрудники перестали приходить на работу. Те, кто наведывался, застревали этажом ниже, чаще в приёмной директора, играли в домино, сплетничая и попивая кофе. Я писал последний годовой институтский отчёт, которому суждено было пылиться на полке.

Чтоб как-то поддержать институт, начальство сдало в аренду разным офисам пустующие комнаты на четвёртом этаже. Из соображений экономии был отключён лифт, так что наверх приходилось подниматься пешком. Моя одышка уже давала о себе знать.

Я сразу ощутил перемены. Жизнь на этаже забила ключом. Воцарилась какофония, живая энергия хаоса. По коридору в беспорядке сновала молодёжь. В круговороте лиц и образов хиппи мешались с йиппи. Сюда заглянули даже кришнаиты. Зачастили иностранцы.

В соседней со мной комнате уместилась неправительственная организация, которая занималась ни больше ни меньше как стратегией морального жизнеустройства, чуть дальше – филиал партии зелёных, напротив – представители какой-то экзотической полурелигиозной секты. Кажется, к ним приходили в гости кришнаиты.

Однажды ко мне постучались. Заглянула девчушка, почти подросток, большие серые глаза, энтузиазм во взгляде. Наверное, она утомилась, поднимаясь на четвёртый этаж. Не могла отдышаться. Она спросила, где на этаже располагается общество любителей творчества Марселя Пруста. Заинтригованный, я попытался продлить удовольствие от столь неожиданного визита. Вспомнил, что моя жена как раз читает один из томов этого автора на русском. Сероглазая выказывала нетерпение, а я нудно продолжал выкладывать ей всё, что знал о Марселе Прусте. Об обществе же ничего путного сказать не смог. Чуть позже узнал, что в конце на этаже располагалось общество Оскара Уайльда. Видимо, кто-то перепутал авторов и по ошибке направил девочку на наш этаж.

Но главная перемена состояла в том, что пропала моя одышка. Я легко поднимался пешком на этаж. Жена однажды заметила, что я стал предпочитать молодёжный стиль одежды и что это её радует, так как ещё совсем недавно я не знал, что такое стиль вообще. В другой раз она в ужасе воскликнула:

– Ты на карнавал идёшь или на работу?!

Но вот однажды…

В тот день я вымучивал одну формулу в докладе, когда моё внимание привлекли звуки суеты и паники. В коридоре явно что-то происходило. «Воды! Воды скорее! У кого есть лекарства?» – расслышал я в тревожном гомоне. Вышел в коридор. На полу навзничь лежала очень полная девушка. Бедная находилась в обмороке. Над ней склонился молодой человек, он пытался открыть ей рот и достать язык. Рядом на корточках сидел мужчина средних лет. Видимо, её отец – бледный, руки тряслись от испуга.

– Расходитесь, дайте воздуха, – крикнул я обступившим девушку молодым людям.

Но вот последовал идущий из глубины большого тела несчастной болезненный выдох. Девушка выходила из обморока. Видно было, как полегчало отцу. Он даже позволил себе раздражённо, с укоризной обратиться к дочери. Мужчина чуть ли не кричал, что не надо было им подниматься пешком на четвёртый этаж. Знала ведь, как ей трудно будет это сделать. И главное, из-за каких-то безделушек. Потом он смолк, и я увидел в его глазах слёзы.

Наверное, вспомнил, как долго готовилась дочь к визиту на этаж. Как крутилась перед зеркалом, подбирала наряды, делала звонки подружкам, – ей не хотелось отставать от сверстников. Она упросила отца проводить её. Он не мог ей отказать, хотя приговаривал, что его присутствие может быть некстати.

Девушку подняли, усадили на стул. Она растерянно смотрела вокруг и виновато улыбалась.

Я зашёл в свой кабинет и попытался углубиться в свои бумаги… Но не получалось. Встал, подошёл к окну… Двор был по-прежнему запущенным. Я думал о той толстушке и её отце. Потом вдруг вспомнил, как я сам часто хворал в детстве, бывало, сидел на подоконнике и наблюдал за игрой детей на улице. Мать почему-то шпыняла папу за такое моё состояние. Он подходил ко мне, садился рядом, и мы вместе обсуждали происходящее на улице. Поглощённый наблюдениями, я ненароком поднял глаза и посмотрел отцу в глаза. Они были грустными.