Черный ветер, белый снег. Новый рассвет национальной идеи - Чарльз Кловер Страница 3

Анатолий Чистобаев из СПбГУ, где Лев Гумилев преподавал на протяжении трех десятилетий, провел меня по своей альма-матер и рассказал множество историй из времен пребывания там Льва Гумилева.

Особая благодарность – Ксении Ермишиной из РГГУ, которая поделилась со мной архивными документами и обширными знаниями по истории 1920-х годов. За сведения по этому периоду благодарю также Ирину Трубецкую (Бут) и Варвару Кюнелт-Леддин, двух внучек Николая Трубецкого. Они помогли мне найти источники по семейной истории этого прославленного рода.

Бывший кремлевский чиновник высокого ранга, пожелавший сохранить анонимность, оказал мне большое содействие, пока я работал в московском представительстве журнала: он подробно объяснял мне, как что «работает», и опроверг мои чересчур экстравагантные теории насчет Александра Дугина.

И это снова возвращает нас к Дугину, без которого эта книга не состоялась бы, но он, как мне показалось, не одобрил и первый показанный ему вариант. Мне кажется, Дугина смущал и мой замысел, и собственное участие в нем, хотя мы никогда напрямую это не обсуждали. Я благодарен ему за то время, которое он мне уделил, и сожалею, что Дугину не представилась возможность вычитать окончательный вариант и устранить неизбежные ошибки, – неизбежные, поскольку мне пришлось полагаться в основном на версии его противников, которых в России тоже насчитывается немало.

Однако на помощь пришла жена Дугина Наталья. Спасибо ей за многие часы, которые мы провели, обсуждая историю движения, возглавленного ее мужем.

Немало лагера выпили мы с Петром Зарифуллиным в московском пабе «Джон Булл», разбирая политические теории и события и историю Евразийского молодежного союза, которым он руководил до 2009 года. Валерий Коровин, сподвижник Дугина, ветеран движения и теоретик интернет-войн, дал мне ряд интервью – как и Леонид Савин.

Знаменитые политтехнологи Глеб Павловский и Марат Гельман оказали мне огромную поддержку и в моей журналистской работе, и в исследовании путей, которыми националистические идеи просачивались в политический мейнстрим.

Эдуард Лимонов (когда выбирался из автозака) подробно отвечал на мои вопросы о национал-большевистской партии.

Кэролайн Доунэй, мой лондонский литературный агент, терпеливо проходила со мной все этапы работы над книгой и поверила в нее настолько, что предложила ее издательству Yale University Press. Не меньшей благодарностью обязан я и Зои Паньямента, представляющей меня в США, – она обратила внимание на мою статью о Фаллудже и с величайшей проницательностью рекрутировала меня. Я очень благодарен им обеим за терпение и прекрасные подсказки. Роберт Бэлдок из издательства Yale University Press тоже был терпелив и в меру настойчив, вот почему мой проект все же осуществился. Спасибо и другим сотрудникам издательства – Рейчел Лонсдейл, Лорен Атертон и Биллу Фрухту, а также Клайву Лиддьярду, который редактировал рукопись и превратил сплошную абракадабру во что-то похожее на книгу.

Благодарю, увы, посмертно, Владимира Прибыловского, критика кремлевской политики и специалиста по русскому национализму: он не жалел времени, помогая мне разобраться в этих вопросах. Когда я писал это предисловие, пришла весть, что он найден мертвым в своей квартире. Хотелось бы надеяться, что его смерть будет расследована.

Я в большом долгу перед Катериной Шавердовой и Еленой Кокориной из московского отделения Financial Times, обеспечившими саму возможность журналистского расследования, которое легло в основу этой книги. Они отыскивали не поддававшиеся обнаружению телефонные номера, организовывали встречи и интервью, подбирали важные статьи.

И большое спасибо коллегам по FT Кэтрин Белтон, Кортни Уивер и Нилу Бакли: каждый рабочий день рядом с ними нес радость и смех, а еще они сделали из меня по-настоящему хорошего журналиста.

Но самая большая благодарность – моей семье, моей жене Рейчел и дочери Джайе, моему отцу и лучшему учителю Фрэнку и моей покойной матери Дороти.

Ежегодное обращение Владимира Путина к Федеральному собранию в сверкающем хрустальными канделябрами Георгиевском зале Кремля – пышная, транслируемая телевидением церемония. В зале присутствуют более шестисот сенаторов в тщательно продуманных нарядах, здесь соседствуют дизайнерские костюмы, головные уборы национальных меньшинств, высокие, башнями, залакированные женские прически, платья от Шанель, рясы, тюрбаны, эполеты, косы всех видов, до нелепости высокие папахи. Неудобно примостившись на маленьких белых стульях с жесткими спинками, сенаторы готовятся к изматывающему трехчасовому монологу.

Выходит президент, его приветствуют восторженными, затяжными аплодисментами. В зале строго отобранная элита, и каждый здесь прекрасно знает, что его карьера, доходы, собственность и будущее в руках одного человека и из его речи предстоит почерпнуть жизненно важные указания о том, в какую сторону дело клонится. Чиновники ловят каждое слово Путина, гадая, чьи программы получат финансирование, а чьи нет. Кремленологи присматриваются, кто рядом с кем сидит. Журналисты надеются на то, что у Путина вырвется какая-то угроза или непристойность (такое часто случается) и через мгновение разлетится в твиттере. В декабре 2012 года все следили еще и за тем, как продержится на протяжении долгой речи Путин, который во время встречи с президентом Израиля Шимоном Пересом заметно хромал и, по слухам, был нездоров.

Мало кто обратил внимание на гораздо более важный момент: промелькнувший в речи малоупотребительный термин латинского происхождения, но русифицированный. Он прозвучал примерно на пятой минуте. «Хочу, чтобы все мы отчетливо понимали: ближайшие годы будут решающими, – сказал тогда Путин, туманно намекая, как он делает очень часто, на некую приближающуюся огромную, глобальную катастрофу. – Кто вырвется вперед, а кто останется аутсайдером и неизбежно потеряет свою самостоятельность, будет зависеть не только от экономического потенциала, но прежде всего от воли каждой нации, от ее внутренней энергии; как говорил Лев Гумилев, от пассионарности, от способности к движению вперед и к переменам».

Это мимолетное упоминание покойного русского историка Льва Гумилева и странное слово «пассионарность» мало что говорили непосвященным, однако для тех, кто знаком с консервативно-националистическими теориями, активно прорывавшимися в политическую жизнь России после окончания холодной войны, это означало очень многое: типичный кремлевский сигнал, то, что называют «сигналом для посвященных»; цель его – сообщить конкретным кругам нечто, внятное только для их ушей. В завуалированных выражениях, от смысла которых всегда можно отречься, Путин намекал определенным кругам в обществе, что они могут рассчитывать на его понимание и поддержку.

«Пассионарность» не так-то просто перевести на другой язык («страстность»? «самоотречение»?), но те, кому было известно происхождение этого слова, сразу насторожились. Прошло семь месяцев со дня инаугурации президента на третий срок, и он подавал своей элите изощренный намек: на этот раз он пришел к власти, неся новые идеи. Идеи, которые еще несколькими годами ранее считались маргинальными и даже безумными, внезапно сделались источником вдохновения для главной политической речи года. Эти идеи окончательно прояснятся спустя еще пятнадцать месяцев, когда российские солдаты втихую захватят аэропорты и транспортные узлы Крыма, вызвав таким образом цепную реакцию, которая приведет к войне на востоке Украины. Вместо сдержанного, неидеологизированного гражданского патриотизма последних двух десятилетий Путин теперь одобрял громогласный, бьющий себя в грудь национализм, воинские доблести самопожертвования, дисциплины, отваги и преданности.