Все прекрасное началось потом - Саймон Ван Бой Страница 3

Когда Ребекка пришла первый раз на подготовительные курсы стюардесс, она просматривала видеофильмы про бортпроводниц, оказавшихся в море, – как они гребут на восьмиугольных оранжевых плотах, в то время как чьи-то головки (судя по всему – пассажиров) таращатся в прозрачные пластмассовые оконца. Ее спросили – готова ли она участвовать в смелых спасательных операциях.

За полтора месяца в учебно-тренировочном лагере она научилась разводить костры, вышибать ногами иллюминаторы и освобождать беспомощных пассажиров, зажатых в перевернутых вверх ногами креслах. И все это она научилась проделывать в юбке и на высоких каблуках.

Ее обучали обезвреживать террориста с помощью туфли-лодочки от Диор и боевую гранату – при помощи заколки для волос. Но если у нее случайно рвались колготки, тут же звучал свисток – и ей приходилось начинать тренировку сызнова.

Обучение проходило в большом, неприметном с виду пакгаузе под Парижем. Ребекке постоянно напоминали, что ей несказанно повезло оказаться среди избранных для такой профессии. Через некоторое время он только кусала губы. По ее разумению, тренировки по большей части были совершенно бесполезны.

В большинстве авиакатастроф никто из находящихся на борту попросту не выживал.

Настоящая же ее работа (и в этом смысле она тренировалась куда меньше) заключалась в том, чтобы разносить еду, стараясь держаться авторитарно и при этом сохранять сексапильность. В 1960-е годы возраст обязательного выхода на пенсию для стюардесс составлял тридцать пять лет – впрочем, как ожидалось, они должны были с умом воспользоваться своим положением и успеть выскочить замуж до означенного срока.

Свой маленький «Рено-Клио» она оставила на служебной автостоянке при Международном аэропорту имени Шарля де Голля. Стеклоомыватель отдавал шампунем. Кресла были обтянуты серой тканью. У сторожа парковки, восточной наружности, имелась маленькая конторка, где он все дни напролет гонял чаи да кормил бездомных кошек.

Через пару лет она ушла из Air France и переехала в дом деда. Многие его друзья переселились в дома престарелых – кто в Париж, кто в Тур, чтобы быть поближе к своим детям. Сестра ее теперь жила на юге, неподалеку от Оша, с каким-то старпером, который временами ее бил.

Расставшись с сестрой-близняшкой на несколько лет, что она провела в полетах, Ребекка обрела самое себя. И перестала быть половинкой, ответственной за чудные выходки сестры, которая с возрастом стала бояться и сторониться ее.

Если ее спрашивали, есть ли и у нее родные братья или сестры, совесть вынуждала ее вспоминать о сестре. Но от разговора на эту тему она всякий раз уходила. В конце концов, это было ее личное дело, и все.

Ребекка заметила, что дедов дом ничуть не изменился с тех пор, как она покинула его: на стенах те же картинки, в холодильнике та же снедь; телевизор издает те же звуки; на деревьях гнездятся птицы; вдали рокочет трактор; тихими ночами так же холодно, а по утрам к занавескам прислоняется своей горячей щекой солнце; из крана, гудя, бьет вода; а в кухне знай себе насвистывает дед, кроша мятные листья в чашку.

Она рисовала утром или поздно вечером. Дед высматривал ее в саду через кухонное окно. Изредка он выходил из дома с кофе и фигурным кексом. Кругом царило поразительное спокойствие. Лишь изредка где-то в вышине пролетал маленький самолет. Изредка шелестел ветер и дребезжали прищепки на бельевой веревке.

Большинство школьных друзей Ребекии разъехалось по большим городам в поисках работы и приключений. А некоторые поступили в университеты в городах поменьше.

Иногда Ребекка отваживалась забраться в темный сарай в дальнем конце сада. Там хранились велосипед со спущенными колесами, бидоны для масла, прогнившие, затянутые паутиной оконные рамы, чайная коробка с акварельными рисунками, подписанными инициалами матери Ребекки.

Сестра знала о рисунках, но к пятнадцати годам она отказалась от творческих устремлений и потеряла всякий интерес к рисованию.

Рисунки напоминали Ребекке о тесной связи с кем-то очень далеким. На всех рисунках было изображено озеро неподалеку от их дома. Тихая водная гладь и две фигурки на поросшем травой берегу, как будто ждущие чего-то, что возмутит эти зеркальные воды. Небо затянуто тучами. Крапинки полевых цветов – и все те же инициалы, выведенные красной краской в нижнем правом углу.

Прожив в сельском домике год в тишине и спокойствии, – целый год без постоянных перелетов и необходимости наводить красоту; год, сопровождавшийся накоплением сил, живописных работ и смелости, – Ребекка решила воспользоваться оставшимися накоплениями и перебраться в Афины. Знакомых у нее там не было. Она собиралась прихватить с собой альбомы для рисования, краски и кое-какие вещицы – как память о доме и предметы вдохновения.

Она собиралась жить в изгнании со своими грезами. Теми самыми, которые она отображала на своих холстах, – в виде смутных пятен звездного света, дарящего надежду, но бесконечно далекому; неотразимому и к тому же неизменному.

Ребекка сняла небольшой угол в городе своей мечты и вскоре повстречала парня по имени Джордж. Он был совсем уж неприкаянный и жил один. Она видела, как он прогуливается по площади возле станции Монастираки [1], неподалеку от узкого входа на блошиный рынок, где она любила сидеть и смотреть на людей.

Одевался он по-пижонски, и не столько по настроению, сколько из-за желания выглядеть молодцевато.

Беспризорная детвора бегала за ним, цокая дешевенькими сабо, пиликая на игрушечных гармониках, дергая его за фалды пиджака и приплясывая у него прямо перед носом. Беспризорники докучали ему, но он относился к ним по-доброму – как какой-нибудь дядюшка, окруженный кучей любимых племянников и племянниц, которых он едва знал.

Он походил на человека, прочитавшего перед сном всего Марселя Пруста. Человека, которому всегда хотелось вставать рано, но который хронически вставал поздно. Ходил он неспешно, попыхивая сигаретой.

Однажды он случайно подсел к Ребекке на низенькую мраморную стенку, где с закрытыми глазами посиживали местные. Она сидела тихонько, не говоря ни слова. На нем были темно-коричневые туфли. И тут бездомные ребятишки, узнав Джорджа, кинулись к нему через всю площадь, цокая своими сабо.

Ребекку они разглядывали с подозрением.

– Это твоя подружка? – спросил по-английски кто-то из ребятни.

Джордж в смущении залился краской. Ребекка заметила, как у него задрожали уголки рта, словно зажав в скобки слова, которые ему хотелось, но никак не удавалось выговорить.

– Никакая она мне не подружка, – наконец выдавил он, краснея еще больше.

– А она хорошенькая, – подметила одна из девчушек, цыганочка.