История о пропавшем ребенке - Элена Ферранте Страница 3

Был всего один вечер, накануне его выступления на конференции, когда я увидела Нино совсем другим. От волнения он сделался грубым – его было не узнать. Он ругал свой доклад, жаловался, что не умеет писать так ясно, как я, твердил, что ему не хватило времени подготовиться лучше. Я почувствовала себя виноватой (ведь это я отвлекла Нино от работы!) и стала его успокаивать; обняла, поцеловала и уговорила прочесть доклад вслух. Он начал читать – с видом испуганного первоклассника, которого неожиданно вызвали к доске, – чем меня растрогал. Доклад показался мне таким же нудным, как те, что я слышала в предыдущие дни, но я принялась с жаром его расхваливать, и нервозность Нино прошла. На следующее утро он так выразительно прочел доклад, что ему аплодировали. За ужином один из известных академиков, американец, пригласил Нино к себе за стол. Он сел с ним, оставив меня одну, но скучать мне не пришлось. Пока рядом был Нино, я ни с кем не разговаривала, но теперь вспомнила свой скудный французский: познакомилась с парой из Парижа. Они понравились мне сразу, еще до того, как выяснилось, что их история похожа на нашу. Оба считали институт семьи отвратительным пережитком, оба пережили болезненное расставание с бывшими супругами и детьми, оба выглядели счастливыми. Его звали Огюстен: лет пятидесяти, краснолицый, с голубыми, очень живыми глазами и пышными светлыми усами. Ее – Коломба: моя ровесница, тридцати с небольшим, коротко стриженная брюнетка, с подведенными глазами и ярко накрашенными губами; у нее были тонкие черты лица, и она казалась завораживающе элегантной. Разговаривала я в основном с Коломбой, которая сказала, что у нее семилетний сын.

– Моей старшей дочери через несколько месяцев тоже будет семь. В этом году пойдет во второй класс. Она умница.

– Мой тоже умненький. Выдумщик невероятный!

– Как он перенес ваше расставание?

– Спокойно.

– Неужели совсем не переживал?

– Дети гораздо гибче нас, в них нет нашей закостенелости.

Она говорила о детской гибкости с таким нажимом, словно сама себя пыталась убедить, что это правда. «Среди наших знакомых много разведенных, – добавила она. – Дети знают, что так бывает». Я, со своей стороны, призналась, что из всех моих подруг с мужем развелась всего одна, но тут Коломба вдруг сменила тему и принялась сетовать на сына: «Он умный, но слишком невнимательный. Учителя постоянно жалуются, что на уроках он считает ворон». Меня неприятно поразила резкость ее тона, граничившая с ненавистью; она как будто полагала, что ее сын ведет себя так ей назло. Огюстен, должно быть, заметил мое недоумение и вмешался в разговор, упомянув о своих сыновьях: их у него было двое, восемнадцати и четырнадцати лет; отец уверял, что женщины от них в восторге – и совсем юные, и более зрелые. Вскоре к нам присоединился Нино, и мужчины – особенно Огюстен – начали довольно жестко высмеивать выступавших на конференции докладчиков. К ним подключилась Коломба, но ее сарказм производил впечатление наигранного. Как бы то ни было, все трое быстро нашли общий язык. Огюстен много говорил и много пил, а его подруга на любую реплику Нино разражалась громким смехом. В конце вечера они пригласили нас съездить с ними в Париж – они приехали на машине.

Разговор о детях и это приглашение, на которое мы не ответили ни да ни нет, вернули меня с небес на землю. Я и раньше постоянно думала о Деде и Эльзе, и о Пьетро конечно, но мысленно видела их словно существующими в некой параллельной вселенной, в подвешенном состоянии: неподвижно сидящими за кухонным столом или перед телевизором или лежащими в постели. Сейчас мой мир снова соединился с их миром. Я осознала, что пребывание в Монпелье подходит к концу и нам с Нино придется ехать домой – мне во Флоренцию, ему в Неаполь – и заниматься разводом. Я как будто прижала к себе дочерей, почувствовала тепло их тел. Последние пять дней я ничего о них не знала, и от тоски по ним меня замутило. Я боялась не будущего вообще – его я безусловно связывала с Нино, – я боялась ближайших часов и дней, того, что ждет меня завтра и послезавтра. Не удержавшись, я набрала домашний номер, хотя на часах было около полуночи: подумаешь, все равно Пьетро по ночам не спит.

Я долго слушала длинные гудки, но наконец трубку сняли. «Алло! – сказала я и еще раз повторила: – Алло!» Я знала, что на том конце провода Пьетро. «Пьетро, – произнесла я. – Это Элена. Как девочки?» Он бросил трубку. Я подождала несколько минут и снова набрала номер, полная решимости названивать хоть всю ночь. На сей раз Пьетро ответил:

– Что тебе нужно?

– Узнать, как девочки.

– Спят.

– Понимаю, что спят, но как они вообще?

– А тебе что за дело?

– Это мои дочери.

– Ты их бросила. Они больше не хотят быть твоими дочерьми.

– Это они тебе сказали?

– Не мне. Моей матери.

– Ты вызвал Аделе?

– Да.

– Скажи ей, что я вернусь через несколько дней.

– Нечего тебе возвращаться. Мы больше не желаем тебя видеть. Ни я, ни девочки, ни моя мать.

Я расплакалась. Немного успокоившись, пошла к Нино. Мне хотелось рассказать ему об этом звонке и получить от него утешение. Я уже собралась постучать к нему в дверь, как услышала, что он с кем-то разговаривает. Я заколебалась. Он явно говорил по телефону – что именно и даже на каком языке, понять было невозможно, но я почему-то решила, что он говорит с женой. А что, если он каждый вечер ей звонит? Неужели, когда я ухожу к себе в номер принимать душ, он тут же начинает названивать Элеоноре? Чтобы расстаться с ней без скандала? Или они помирились? Может, для него наша поездка – это что-то вроде лирического отступления, а потом он вернется к ней?

Я решительно постучала в дверь. Нино замолчал, затем снова заговорил, только тише. Я постучала еще раз, громче – никакой реакции. В третий раз я заколотила в дверь изо всех сил. Когда он наконец открыл, я накинулась на него с упреками: кричала, что он скрывает от меня правду, что мой муж хочет запретить мне видеться с детьми, что я поставила на карту всю свою жизнь, а он тут воркует по телефону с Элеонорой. Ночь прошла ужасно: мы в первый раз так ссорились. Нино пытался меня успокоить; то нервно смеялся, то крыл Пьетро, то тянулся меня поцеловать, но я его отталкивала и только повторяла, какая я была дура, что ему поверила. Как бы я ни настаивала, он так и не признался, что говорил с женой, и даже поклялся собственным сыном, что с тех пор, как мы уехали из Неаполя, ни разу ей не звонил.

– Кому же тогда ты звонил?

– Коллеге. Он живет здесь, в нашей гостинице.

– В полночь? Коллеге?

– Ну да.

– Врешь!

– Нет, не вру!

Я долго отказывалась лечь с ним в постель, но потом уступила: лишь бы не думать, что нашей любви конец.

На следующее утро я впервые за неполные пять дней нашего романа проснулась в плохом настроении. Конференция заканчивалась – пора было уезжать. Я не хотела, чтобы Монпелье остался у меня в памяти «лирическим отступлением»; я боялась возвращаться домой, боялась, что Нино вернется в семью, боялась навсегда потерять дочерей. Когда Огюстен с Коломбой снова предложили нам отправиться с ними на машине в Париж и даже пригласили погостить, я посмотрела на Нино, надеясь, что он ухватится за этот повод отсрочить наше возвращение. Но он в ответ печально покачал головой: «К сожалению, ничего не получится. Нам пора в Италию». Он говорил что-то про самолет, билеты, поезда, деньги, а меня охватила обида и разочарование. «Теперь понятно, – думала я. – Он все мне наврал. Он и не собирался уходить от жены. Звонил ей каждый вечер… И должен вернуться с конференции в срок – даже на пару дней не может задержаться. А мне что делать?»