Время Тигра - Энтони Берджесс Страница 3

Нэбби Адамс задремал. Скоро послышался крик биляля во тьме. Биляль, старый, сгорбленный, взобрался по стертым ступеням на минарет, чуть помедлил на вершине, отдышался, а потом пропел первый призыв к молитве, первую вакту долгого индифферентного дня.

– Лаилаха-илла'лах. Лаилаха-илла'лах. Нет Бога, кроме Бога, но кого это волнует?

Под ним и над ним тьма, тьма окутывает бунгало начальника района, два крикливых кинотеатра, питейные заведения, где тукай храпят на своих тюфяках, Истапу – в данный момент пустую, ибо султан в Бангкоке с очередной китаянкой танцовщицей, раджа Перемпуап в Сингапуре на скачках, – и грязную пересохшую реку.

– Лаилаха-илла'лах.

Подобно одинокой дочери Рейна, он выпевал высокие текучие звуки, вновь вспоминая совершенное путешествие в Мекку, причем на свои деньги, накопленные с помощью рассудительных ставок на подсказанных лошадей и очень хорошего совета насчет каучука, полученного от китайского бизнесмена. Правда, азартные игры запрещены, харам, только очень хотелось добраться до Мекки, стать ходжой. Хаджа туан Хаджи Мохаммед Назир бен Абдул Талиб, и, клянусь Аллахом, все будет прощено. Приобщившись теперь к славе великой мечети Мекки, Масджид-аль-Харам, он слегка презирал суеверных соотечественников. Притворяются напоказ мусульманами и все так же цепляются за свои анимистические верования, кладут на могилы бананы, кормят духов умерших. У него есть авторитетное свидетельство, что инчи Идрис бен Зейиал, школьный учитель, большой человек в Национальном движении, заказал однажды в ресторане в Тахи-Панас яичницу с беконом. Он знает, что инчи Джамалуддин пьет бренди, а инчи Абу Закария тайком ездит по деревушкам во время поста, чтобы там есть и пить без вмешательства рыщущей повсюду полиции.

– Лаилаха-илла'лах.

Бог все знает. Аллаху аллам. Таких ждет огонь преисподней, жаркий дом в нараке. Омываемый рекой Сад не для них. Он смотрел вниз в черноту, стараясь пронзить ее тонким голосом, стараясь озарить Словом темноту Куала-Ханту. Но город спал. Белые мужчины беспокойно ворочались, видя во сне пинты бочкового пива в зимних английских отелях. Мем 1 спали на смежных кроватях, угнетаемые во сне слугами, с бесстрастными физиономиями слушавшими суровые слова, прикидываясь, будто не понимают кухонного малайского со среднеанглийскими гласными. Лишь в плантаторском бунгало слабо горел свет, но это за городом, в нескольких милях по тимах-ской дороге. Вышел светловолосый молодой человек из Министерства осушения и орошения, сладко просвистев доброе утро пузатому плантатору, который был его другом. Прокрался к маленькому автомобилю, оглянулся, помахал в темноте освещенной веранде.

Мем – госпожа.

– До свидания, Джеффри. Значит, завтра вечером.

– Завтра вечером. И спасибо.

Но вскоре поднялся рассвет, вырос из-за восточного края, как гигантский цветок в фильме о природе. Электрик сцены по уведомлению ударил ладонями по рубильникам, и быстро разлился свет. Небо было громадное над горами с короной джунглей, над рекой, над лачугами аттап. Малайский рассвет, никем не увиденный, кроме биляля и тамилов-садовников, рос и рос, летел ввысь с непристойной тропической быстротой; утро провозгласило себя состоянием, а не процессом.

В семь часов Нэбби Адамс проснулся, протянул руку к оставшейся бутылке. Собака вылезла из-под койки, с долгим зевком потянулась. Нэбби Адамс надел вчерашнюю рубашку, штаны, сунул огромные ступни в старые тапки. Потом тихо спустился по лестнице, сопровождаемый – бряк-бряк-бряк – собакой. Бой-китаец, единственный их слуга, накрывал на стол – некогда белая скатерть, тарелки, чашки, две бутылки с соусом. Нэбби Адамс заискивающе приблизился. Хотя он шесть лет провел в Федерации, не говорил ни по-малайски, ни по-китайски; его языки: хинди, урду, немного пенджабский, нортгемптонширский английский. И спросил:

– Тебе туан Флаэрти деньги вчера давал?

– Туан?

– Вань, вань. Есть у тебя вань, чтобы купить макан? Толстый туан дал тебе вань?

– Туан каси лима линггит.

Лима ринггит. Пять долларов.

– Давай мне лима ринггит.

– Туан?

– Давай сайя лима ринггит. Сайя купит распроклятый макан.

Коренастый, безобразный косоглазый бой поколебался, потом вытащил из кармана пятидолларовую бумажку.

– Туан бели саюр? Овоссей?

– Да, да. Предоставь дело сайя.

Нэбби Адамс вышел из грязного оштукатуренного подъезда маленькой полицейской столовой в крошечный кампонг. Полицейская столовая была некогда родильным домом для жен султанов штата. Выцветшая, обшарпанная, облупившаяся, с изъеденным, не отполированным дощатым полом, она лишь вспоминала о своей плодовитой славе. Теперь здесь нашли пристанище многочисленные пауки, чичаки пристраивались повыше на стенах, буйно плодилось множество насекомых; обтрепанный календарь показывал давно минувшие месяцы. От повара было мало толку. Его единственной квалификацией для обслуживания четырех лейтенантов полиции оставался тот факт, что он сам был полицейским констеблем, уволенным из-за больной ноги. А теперь дорого кормил хозяев супами в банках, сосисками в банках, молоком в банках, сыром в банках, пудингом из говядины с почками в банках, ветчиной в банках. Все, что не было в банках, внушало ему подозрение; хлеб редко подавался к еде. Крыльцо усеивали растоптанные окурки, умывальню окутывала незапамятная грязь. Упавшая с потолка штукатурка лежала, пока ее не притопчут тяжелые тропические ботинки. Всем плевать, никому не хотелось считать помещение домом. Нэбби Адамс стремился в Бомбей, Флаэрти рвался в Палестину, Кейр скоро вернется в Глазго, Ворпол завел в Малакке китайскую вдову.

Там, где в старые времена массовых царственных родов было поле и тропинка, нынче боролась за существование деревушка. Деревушки возникали теперь где попало; коммунисты-террористы вынуждали правительство переселять давно укоренившееся население кампонгов на новые места, лишенные опасности идеологической заразы и возможности помогать террористам добровольно или по принуждению. Эта новенькая деревушка у окраины города уже выглядела столетней. Шествуя разбитым Кориоланом в тяжелой утренней жаре, Нэбби Адамс видел фирменный росчерк старой Малайи – теплый трущобный уют, вечный, как окружающие горы-джунгли. У колонки обливаются голые коричневые ребятишки, старая крапчатая китайская ноня жует губами в открытых дверях, молодой отец-малаец с великолепным сложением нянчит новорожденного младенца. Жена его в завязанном под мышками саронге одарила Нэбби Адамса черно-золотой улыбкой. Ни Нэбби, ни собака не ответили. Шли прямо к кедаю Гуан Mo Чана, где Нэбби задолжал около сотни долларов. Смягчит ли пятерка жестокое сердце тукая? Он уже чувствовал, как пот течет под рубашкой, скорей от тревоги, чем от жары. Надо, как минимум, две большие бутылки.

Самый младший сын большого семейства снимал жалюзи – огромные планки, вставлявшиеся в дверь лавки, подобно кусочкам китайской головоломки. Тукай в рабочем костюме – пиджак и трусы – ухмыльнулся, кивнул, посасывая черную сигару. Голова старого идола, лицо желтое, сморщенное, с притворной нарисованной добротой. Нэбби Адамс взмолился: