Тысяча бумажных птиц - Тор Юдолл Страница 3

* * *

Утром в день похорон Гарри чистит ботинки до блеска, словно надеясь избыть чувство вины. Даже сейчас, в пять утра, уже ясно, что день будет жарким и влажным. Кончик шнурка растрепался, Гарри обматывает его скотчем. Вставляет в петлицу гвоздику. От него не ускользает ирония ситуации: гвоздика – dianthus – цветок Бога. Он размышляет об этом в поезде, всю дорогу до Корнуолла.

Церковь – у самого моря. В детстве Одри проводила здесь каждое лето, и Гарри пытается представить, как она бежит босиком по маковому лугу, на коленке краснеет царапина. Но сегодня здесь только родственники и друзья, все, распаренные, в своих лучших парадных нарядах. День пропах жимолостью и потом. Мужчины, закупоренные в костюмы, напряжены до предела. Расслаблены только надгробные камни, развалившиеся на солнышке, точно благостные пьянчуги.

Ритм ожидания меняется поминутно. Гул голосов то громче, то тише: собравшиеся говорят о погоде, потом умолкают, вглядываются в дорогу за лугом, ждут неизбежного прибытия Одри. Ее мать, Тилли, переходит от группы к группе, словно на вечеринке. Непрестанно теребит нитку жемчуга у себя на шее. Громогласно вещает о «болезни» Одри, как будто пытается отменить слово «самоубийство». Ее застывшая улыбка в смазанной помаде почему-то наводит Гарри на мысли об индюке. Наверное, из-за складок на ее сморщенной шее. Из-за того, как она двигает головой, как бы клюет воздух ртом, не переставая растягивать губы в улыбке. Она машет своему молодому любовнику, но тот занят поиском места, где можно счистить с подошвы собачье дерьмо. Его нога неуверенно замирает у края могильной плиты.

Остальные собравшиеся продолжают свой несимметричный, однообразный танец. Почесать руку, посмотреть на часы, улыбнуться кому-то в толпе. Попытаться хотя бы на миг отрешиться от жаркого солнца, от неверия в произошедшее. «Одри всегда была здравомыслящим человеком, не склонным к внезапным порывам». Ее отец, Чарлз Хартман, поднимается на крыльцо церкви, галантный джентльмен, когда-то отчаянный дамский угодник. Сейчас он похож на потертый башмак, который нуждается в полировке.

Женщина, которую они ждут, прибывает на место. Следом за катафалком подъезжает вторая машина, из которой выходит Джона, прикрывая глаза от солнца. Его волосы стянуты в хвост.

Родственники усопшей идут за гробом. Когда процессия входит в церковь, Гарри пробирается внутрь вместе с толпой остальных скорбящих. Усаживаясь на скамью, он вдруг ловит себя на том, что оборачивается ко входу и высматривает Одри. Он представляет, как она войдет и на миг остановится на пороге, давая глазам привыкнуть к полумраку после яркого солнца снаружи. Но она уже у алтаря, лежит в гробу, и никто не стоит в арке света на входе.

Викарий занимает свое место за кафедрой и говорит о блестящем уме Одри, ее академических достижениях, безупречном вкусе и желании быть похороненной в Корнуолле. Избегая всяческих упоминаний о подозрениях в самоубийстве, он говорит о трагической автомобильной аварии, и две женщины в первых рядах начинают рыдать. Но это какой-то уже совсем не человеческий плач. Некая странная скорбная песнь, что разносится эхом по церкви, порождая бурю эмоций. Вступает орган, и собравшиеся рыдают в арпеджио, их решимость не плакать разбивается вдребезги о щемящие аккорды. «Тот, кто доблестно превозмогает все скорби и бедствия». Листок с гимном дрожит в руке Гарри, слова расплываются в трясущиеся кляксы. Гарри сдается и украдкой рассматривает отца Джоны. Крепкий, суровый старик, тоже потерявший жену, кладет костлявую руку на руку сына, передавая ему всю свою силу. Их обоих шатает от горя, и Гарри ловит себя на мысли, как это прекрасно. Прекрасно, когда по тебе скорбят. Тебе нравится, Одри? Ты видишь? Ты чувствуешь?

Поминки больше напоминают пикник с банкетом в шатре. Слышен гул тихих вежливых разговоров. Красные, разгоряченные солнцем лица вгрызаются в сэндвичи, заскучавшие дети ноют, что здесь нет мороженого. На отдельном столике лежит альбом с фотографиями Одри, люди листают его, вспоминают.

– Боже, какая она здесь молоденькая.

– Я не знала, что она была в Израиле.

– Ты помнишь, когда…

– Это точно снимал Джона.

– Как он справляется?

Отец Джоны хотя бы знает, что ничего говорить не надо. Он сидит в шезлонге, с бутылкой пива. Потом к нему на колени забирается маленький мальчик.

– Деда, давай поиграем в лошадку!

На другом конце шатра родители Одри вымучивают вежливую беседу. Гарри замечает, что их новые спутники жизни флиртуют друг с другом, и вдруг понимает, что Джоны нигде нет.

Он выходит из шатра и видит, что на улице уже начинает смеркаться. На траве собирается роса. Гарри идет сквозь ряды надгробий с именами, стертыми морской солью и ветром. Над могилой Одри застыл сгорбленный силуэт. Как будто груз неба давит Джоне на плечи. А потом он поднимает глаза и смотрит прямо на Гарри.

Гарри стоит, открыв рот. Он чужой человек, посторонний на похоронах, незваный гость. Однако Джона приподнимает руку и неуверенно машет ему. Гарри чувствует его затянувшуюся бессонницу, его выпадение из реальности. Они оба щурятся в тускнеющем свете уходящего дня, вечер окутывает их обоих сумеречной пеленой. Гарри хочется провалиться сквозь землю или нырнуть за ближайший надгробный камень. Вместо этого он пытается улыбнуться, как будто он здесь по праву. Может быть, он какой-нибудь троюродный дядюшка: кто-то, кто помнит малышку, которую Джона не знал. Воздух сгущается, словно взгляды двоих мужчин строят невидимый мост… приглашение к переходу отсюда туда. Наверное, Джона тоже что-то почувствовал. Осознавая опасность, Гарри снимает кепку. Его движение разрушает хрупкое равновесие, и Джона отводит взгляд. Связь оборвалась.

Вернувшись в шатер, Гарри пытается успокоиться, комкая в руках бумажную салфетку. Он то и дело поглядывает в сторону кладбища, где силуэт Джоны все еще сгорблен под тяжестью неба. Как же я дал ему себя увидеть? Но когда вдовец возвращается к обществу, у Гарри мелькает догадка, что, наверное, с его точки зрения, все лица размыты, все грани стерты. Люди устали, но пытаются улыбаться; только это не настоящие улыбки. Просто тонкие трещинки в уголках рта. Гарри это напоминает о невидимой боли от пореза бумагой. Сегодня все носят улыбки-порезы.

Хлоя Адамс сидит у озера, рисует цаплю с натуры. Кажется, цапля, застывшая в камышах, – единственное безмятежное существо этим беспокойно жарким июльским утром. Хлое надо бы радоваться свободным денькам и гордиться собой – она окончила Голдсмитский колледж с отличием и получила диплом, – но теперь совершенно не представляет, как платить за квартиру. Вернее, за комнату, которую она присмотрела в Долстоне. Ее ноги потеют в «мартинсах».

Прошлой осенью, в сентябре, она побрилась налысо. Но недавно начала отращивать волосы, и теперь у нее на голове миллиметровая темная шерстка, мягкая и бархатистая, как шкурка крота. Тяжелые ботинки и стрижка под ноль – это ее заявление миру, мол, шли бы все… Но ее хрупкие плечи решительно женственны. Ее легкое летнее платье задирается до самых бедер, когда она тянется к сумке за пачкой бумаги.