Несбывшийся ребенок - Катрин Чиджи Страница 3

Иногда, в качестве поощрения, папа берет Зиглинду с собой в кафе. (Представляете? Отец! Я и не мечтал о подобном.) Они идут в «Kranzler» на бульваре Курфюрстендамм и сидят там под полосатыми навесами, рассматривая прогуливающихся дам в нарядных шляпках, или в «Haus Fraterland» на Потсдамской площади, где зал украшен серебряными пальмовыми ветвями и ежечасно раздается оглушительный бой часов. Папа дает Зиглинде попробовать свой кофе, и она делает большой глоток, как взрослая, хоть ей и не нравится горький вкус. Зато венский шоколадный торт быстро поправляет дело. Глядя на дочь сквозь маленькие круглые очки, папа улыбается, и под взглядом его серых глаз Зиглинде становится спокойно и хорошо. Ни у кого из ее подруг нет такого доброго отца. Его темные волосы всегда аккуратно причесаны, и он умеет вырезать затейливые фигурки из бумаги. По пути домой папа показывает ей интересные места: фонтан «Прометей» на Гарденбергштрассе, балкон, довольно потертый, с которого кайзер произнес: «Сегодня все мы — немецкие братья, и только немецкие братья». Когда они подходят к своему дому на Кантштрассе, папа, как джентльмен, придерживает дверь и под руку ведет ее во двор — в их вечно темный двор, где солнца не бывает даже в самый ясный день и где зимою всегда лежит снег. Ее нарядные туфли стучат каблучками по непрогретой брусчатке, вокруг поднимаются ряды неосвещенных окон. Они проходят мимо отгороженных мусорных баков, мимо стойки для выбивания ковров, мимо песочницы с покосившимися замками. Прошлой весной Зиглинда посадила бархатцы в вязкую почву рядом с крыльцом, но они так и не взошли.

Их семье здорово повезло, утверждает папа, ведь они живут на четвертом этаже, где много воздуха и света и нет верхних соседей, которые бы нарушали их покой. Конечно, к квартирам на первом этаже ведет мраморная лестница, а им приходится подниматься по деревянным ступеням, да и лифта в доме нет, но все это мелочи. Хайлманны гораздо больше ценят удаленность от уличной суеты: от окурков, велосипедных звонков, пронзительно кричащих продавцов газет, стучащих зонтиков, надоедливых собачонок, мальчишек, торгующих нагрудными значками, инвалидов недавней войны с подвернутыми брючинами и пустыми рукавами. И от демонстраций, добавляет мама. Они страшно действуют ей на нервы. По улицам нескончаемым потоком маршируют представители бесчисленных объединений: Национал-социалистическая лига телефонисток, Имперская ассоциация германских кролиководов. Гордиться своей работой — это прекрасно, подчеркивает папа, но вообще он рад, что их квартира находится вдали от любопытных глаз. Однако не стоит хвастаться своим выгодным положением перед соседями — это невежливо — и не следует забывать про семью, живущую снизу: всем надо носить мягкие домашние тапочки, ходить тихо, приподнимать, а не двигать стулья (к тому же так лучше для ковров и паркета) и не ронять по легкомыслию нож, банку с горошком или тяжелую книгу. Библию? «Майн Кампф». Осмотрительность, подчеркивает папа, вот главное правило.

Я вижу, как одним воскресным утром Хайлманны наносят визит Шуттманнам (второй этаж, окна по фасаду). Знакомство завязалось пару месяцев назад. Герр Шуттманн тоже состоит в Партии и даже, как считается, обладает некоторым местным влиянием. Но главное, утверждает папа, мы близки по духу.

Так оно и есть. У них трое маленьких детей, и скоро будет четвертый. Они всегда вскидывают руку и не позволяют себе таких вольностей, как «добрый день». Более того, в прошлом году они брали тот же круиз на Мадейру и в Италию. Как Зиглинда хотела тогда поехать с родителями!.. Увы, ее и Юргена отправили к тете. Правда, мама присылала открытки, а папа привез в подарок браслет с названием корабля, написанным морской азбукой с маленькой свастикой на конце.

— Жаль, что мы тогда еще не знали вас так близко, — вздыхает фрау Шуттматт. — Мы бы сидели за одним столом и вместе играли в серсо.

— Мы заметили вас на борту, — говорит папа, — просто не хотели навязываться.

— Верно, — поддерживает его герр Шуттманн. — Мы тоже вас видели, но, как вы правильно заме-тили…

Повисает пауза, на потолке дрожит люстра, сверху раздаются отчетливые шаги. Шуттманны не обращают на это никакого внимания, а вот мама целую минуту не сводит глаз с раскачивающегося шара. Наверное, ей вспоминается круиз — как корабль кренился, проходя через Ла-Манш. Она рассказывала Зиглинде, что ночью туманный воздух мерцал так, будто все звезды разом упали с неба.

— Теперь все круизные лайнеры отдадут под плавучие госпитали, — замечает герр Шуттманн. — И правильно, ведь идет война, — уточняет он, чтобы не дать повода для кривотолков.

— Конечно, — соглашается с ним мама.

Однако, когда дома Зиглинда спрашивает, неужели круизные лайнеры будут возить больных, мама говорит, что герр Шуттманн, должно быть, ошибся. Их корабль, их чудесный корабль заполнят раненые и недужные? Она помнит, как они садились на борт в порту Гамбурга. Все было украшено яркими плакатами, как на праздник. Оркестр играл марш, трубы блестели на солнце. Пассажиры махали провожающим. В момент отплытия все стали бросать серпантин, и он раскручивался в воздухе и долетал до причала, и это было все, что в тот миг связывало их с землей. Как он сказал, плавучий госпиталь? Они с отцом танцевали на палубе, а над ними раскачивались спасательные шлюпки. На ней было зеленое шелковое платье, и, чтобы не испортить его, отец обернул правую руку в носовой платок. Она плавала в бассейне, а со стены на нее смотрел Нептун в своей колеснице. И на столах всегда были накрахмаленные салфетки — как паруса кораблей в чистом белоснежном море. А на Мадейре им подавали черную меч-рыбу с жареными бананами, и не важно, что после первого же кусочка она решила дожидаться ужина на корабле, где будут фрикадельки с картофельным пюре. Как бы там ни было, она ела черную меч-рыбу на Мадейре.

Мама никогда раньше не плавала на океанских лайнерах, и поначалу ей было трудно привыкнуть к качке, привыкнуть к чувству, когда под ногами нет надежной опоры. Ей даже казалось, что она не сможет приспособиться к непрекращающемуся движению — она почти пожалела, что согласилась на эту поездку, так было тяжело порой держать равновесие. Однако мама ни словом не обмолвилась отцу, чтобы не расстраивать его, ведь круиз был его идеей, его подарком. Мало того, признавалась она Зиглинде, моментами, когда вокруг не было видно земли, ее охватывал панический страх: куда они плывут, что их ждет впереди. А над кораблем кружили чайки и пронзительно кричали. Пассажиры бросали им хлебные крошки, остатки пирожных и даже кусочки мяса. Папа считал, что нельзя прикармливать диких тварей, ведь это нарушает естественный порядок вещей — не успеешь оглянуться, как они начнут выхватывать еду из тарелок или прямо изо рта. Это звучало благоразумно. Папа был благоразумным человеком, и она поверила, когда он сказал, что земля близко. Она оглядывалась вокруг и видела счастливые пары: те смеялись и наслаждались поездкой, фотографировали друг друга, чтобы потом вспоминать, как им было хорошо, они пили кофе и ели пирожные на палубе, залитой солнцем, дышали морским воздухом, купались в бассейне с Нептуном и хлопали, когда фейерверки рассыпались в ночном небе и падали в море. Она смотрела на них и думала: и я смогу так, и я буду как они.

Каждое утро начиналось с оглушительного звука трубы и церемонии поднятия флага. День был расписан по минутам, чтобы никто не мог предаваться праздности или сомнениям. Мама и папа вставали рано и шли на ритмическую гимнастику. Они посещали концерты и лекции. Слушали, как немецкий писатель читает отрывки из своего романа: «Он терпеть не мог избранных сынов Израилевых, сам не зная почему: видимо, это было у него в крови» [3]. Пели на вечерах немецкой народной музыки «Славьте гордый Рейн, в чьих рукавах буяет виноград», и «Люди там тверже дубов», и «Будь верен и честен до последнего вздоха».