Чем женщина отличается от человека - Александр Никонов Страница 30

У меня всегда было несколько человек в тюрьме, которых я должен был успокаивать или утешать. Я проводил жизнь в Консьержери; я видел там осужденных, проводивших последние минуты со своими близкими; я наблюдал нежные заботы, которыми родные окружали тех, у кого оставалась еще надежда на спасение. Здесь расточались самые нежные ласки, и люди расставались только затем, чтобы изыскать помощь у Бога или чтобы скрыть слезы, которые бы только увеличили общую скорбь.

Если мне и удавалось иногда добиться в суде непризнания состава преступления, то я больше преуспевал, прибегая к другому способу. Я убеждал, я заставлял Фукье-Тенвиля (государственный обвинитель – А.Н.) дать отсрочку моему делу под предлогом, что я ожидаю оправдательных документов, удостоверений от установленных властей, от революционных комитетов или народных союзов. Я все надеялся, что этот ужасный режим изживет себя своими собственными зверствами или же что его свергнет революция.

Моя система, или, скорее, моя медлительность, не нравилась большинству моих клиентов! Они писали прокурору, обвиняли меня в небрежности, требовали скорого решения. Все это было понятно: заключенные до последней минуты верили в правосудие, полагались на свою невиновность, убеждали себя, что те, которые на их глазах исчезали ежедневно, были уличены в участии в каком-нибудь заговоре… Фукье-Тенвиль отлагал дело в сторону. С той минуты об обвиняемых просто забывали, потому что смертоносная деятельность трибунала была такова, что у него еле хватало времени для новых дел, которые возникали ежеминутно. Обвиняемые прибывали толпами из всех департаментов по приказу уполномоченных…»

Республиканская вера была все еще очень сильна в столице, однако с каждым днем народ, поначалу радовавшийся арестам, смотрел на бесконечные ряды телег с арестованными все мрачнее и мрачнее. Но парижане еще не знали, что творится в провинции…

А из Парижа во все сторону рассылаются комиссары – подавлять восстания против новой власти. Бывший писатель и драматург Ронсен во главе 6-тысячного отряда карателей отправляется на юг. Он везет с собой передвижные гильотины, палачи которых не знают отдыха. То же самое делает в Бордо бывший парижский редактор, а ныне комиссар Конвента Тальен. Не менее плодотворно трудится в Лионе бывший актер Коло д’Эрбуа. По канавам Лиона течет кровь, как вода, а река Рона каждый день несет десятки обезглавленных трупов – хоронить некогда. Мятежный Тулон осаждает генерал Карто, бывший художник.

…Воистину, нет ничего страшнее уверовавшего в какую-то идею гуманитария! А Великую французскую революцию по праву можно назвать революцией журналистов и адвокатов…

Карательная рота имени Марата «работает» в Нанте, без отдыха казня стариков, детей, женщин с грудными младенцами: мужчин почти не осталось. Походные гильотины не справляются. Палачи не успевают затачивать зазубренные о шейные позвонки лезвия. Что же делать? Как спасти революцию? Выход найден! Массовые расстрелы спасут родину!.. Расстреливают в день когда 120, когда 500 человек. Причем, бывало, что и расстреливаемые и расстреливающие одновременно пели «Марсельезу». Через несколько дней этой беспрерывной пальбы, незатихающих криков женщин и стариков полуоглохшие солдаты начинают роптать: они устали. Революция снова в опасности!.. Слава богу, комиссары находят выход: 90 священников погружают на баржу, вывозят на середину реки и затапливают вместе с баржей… И патроны тратить не надо, и солдат мучить. Но с другой стороны, это же бесхозяйственность – топить народные баржи! Извините, погорячились… Дальше топят без барж. Связывают попарно мужчину с женщиной и бросают за борт – это называется «республиканская свадьба». Когда мужчины заканчиваются, женщин связывают с детьми. Или просто десятками сталкивают за борт и барахтающуюся толпу осыпают градом пуль из мушкетов. Иначе никак не добиться ни свободы, ни равенства, ни братства.

В Аррасе депутат Лебон (тоже интеллигент) обмакивает шпагу в кровь, ручьем текущую с гильотины, и восклицает: «Как мне это нравится!» Он заставляет матерей присутствовать при казни их детей. Вблизи гильотины Лебоном поставлен оркестр, который после падения каждой головы начинает играть первые такты бравурной мелодии.

Под Лионом в какой-то день вместо положенных по списку 208 человек случайно расстреляли 210. Откуда взялись лишние? Кто-то вспомнил, что двое отчаянно кричали, что они не осужденные, а полицейские, но по запарке никто на их вопли внимания не обратил, грохнули до кучи. Ей-богу, до смешного доходит с этими врагами народа!..

В селении Бур-Бедуен кто-то ночью срубил местную революционную реликвию – дерево Свободы. Узнав об этом, карательный отряд депутата Менье сжигает все селение, убивает всех жителей и вырезает всех домашних животных, вплоть до собак. Да здравствует революция! Поистине, со времен библейских история не знала подобных жестокостей. Только избранный богом народ, ведомый своим жестоковыйным Яхве, позволял себе такое – поголовно вырезать всех вплоть до скотины (тоже, кстати, идейные были).

Мятежные Лион и Тулон по приказу комиссаров должны быть разрушены до последнего дома. Но тут оказывается, что не все революционные приказы физически выполнимы – не хватает пороха для взрывчатки и мускульных сил, чтобы разрушить все дома в городах. Каменщики, рушащие здания, падают с ног. Ладно, черт с ними, потом, после войны…

Революция вообще открывает много нового. Колокола с церквей, оказывается, удобнее всего снимать при помощи пушки – выстрелом. И лазить высоко не надо! Еще, оказывается, очень символично варить детей врагов революции в чанах с дерьмом. Вот только запах… По всей Франции как грибы растут тюрьмы. Оказывается, лучше всего под тюрьмы подходят бывшие дворы – большие помещения, высокие потолки. Люксембургский дворец – тюрьма. Дворец Шатильи – тюрьма… Во Франции уже 44 000 тюрем, и их все равно не хватает. Заключенные враги революции жрут падаль и траву, спят посменно на соломе. В Париже 12 забитых под завязку тюрем. Эх, жаль, что снесли Бастилию!

На фабрике в Медоне из волос гильотинированных женщин делают парики, а кожная фабрика в том же городе специализируется на пошивке брюк из человеческой кожи. Брюки получаются похожими на замшевые. Более всего ценится кожа гильотинированных мужчин, как наиболее прочная, а женская ценится меньше, она, оказывается, мягкая, похожа на лайковую, штаны из такой кожи быстро изнашиваются. Эти бабы и после смерти занимаются вредительством!

Для расстрелов и для фронта не хватает пороха. Порох – это селитра. Из-за международной блокады поставки селитры во Францию прекращены. Что же делать? Парижские ученые на службе Конвента установили: оказывается, микрочастички селитры есть в каждом парижском погребе! И вот парижане – женщины и мужчины – просеивают землю из погребов в поисках крупинок селитры. Все для фронта, все для победы!

И вот, наконец, крещендо нарастает предпоследний аккорд кровавой пьесы – Революция начинает пожирать главных своих палачей. Сначала казнен депутат Эбер – за то, что был слишком радикален. Потом казнен депутат Дантон – за то, что не проявлял необходимого радикализма. Любопытно, кстати, что после казни Эбера Робеспьер в Конвенте публично обнял за плечи Дантона, восклицая: «Есть ли в стране лучший гражданин?» Чуть позже выяснилось, что есть, – при этом объятии в кармане Робеспьера уже лежала бумага на арест Дантона. Перед казнью Дантон воскликнул: «Я предложил учредить Революционный трибунал. Теперь я прошу прощения за это у Бога и у людей. Они все братья Каина. Робеспьер хочет моей смерти. Но Робеспьер последует за мной».