Чистота - Эндрю Миллер Страница 30

– Впервые я увидел это кладбище, – говорит Жан-Батист, – вон из того окна своей комнаты. Смотрел вниз ночью и различал одну непроглядную тьму. А теперь вид почти праздничный.

– Праздничный? Извини, но я не думаю, что такое место когда-нибудь может выглядеть празднично.

– Как тебе запах?

– Терпимо. Более-менее. Я вообще не слишком чувствителен к запахам. Это из-за шахт. У меня в голове сплошная угольная пыль.

– Говорят, тут живет какой-то зверь, – продолжает Жан-Батист, – полусобака полуволк. Его берлога на этой стороне среди склепов галерей.

Он показывает вперед на южную стену, на арочные проходы в галереи.

– Будет лучше, если такие истории не дойдут до ушей рабочих.

– Ты прав, – соглашается Жан-Батист.

– Но коли это не просто древняя легенда, то я готов к встрече. – Лекёр останавливается и достает из кармана какой-то предмет. – Видишь?

– Он заряжен? – спрашивает Жан-Батист.

– Я привез порох и пули. И я практиковался. Могу попасть в угольный ящик с тридцати шагов.

– «Истребитель волков» – оружие господина Лекёра! – говорит Жан-Батист.

Оба тихонько смеются.

Краем сапога Лекёр гасит факел, и они входят в дом пономаря.

Старик уже спит у очага. По его груди рассыпались серебряные завитки бороды. За столом Арман и Жанна. Когда двое приятелей входят, Жанна встает.

– Мы вас уже давно ждем, – говорит она.

– Мы обходили лагерь, – объясняет Лекёр, глядя на бутылку коньяка, стоящую на столе у локтя Армана.

– Как дедушка? – справляется Жан-Батист.

– Устал, – отвечает Жанна, с улыбкой глядя на стариковскую макушку. – Но, по-моему, рад, что все началось. И он видит, что я довольна. – Потом она обращается к Лекёру: – У вас очень славные рабочие.

Лекёр чуть склоняет голову в поклоне.

– Они уже души в вас не чают, мадемуазель.

– Ну, а теперь, – говорит, зевая, Арман, – может, нам все-таки будет позволено выпить эту бутылочку. Жанна, нужно еще две рюмки.

Рюмки принесены, наполнены и подняты. Даже Жанна делает несколько глотков, и от разлившегося внутри тепла у нее розовеют щеки. Арман подливает еще. Жан-Батист отставляет рюмку.

– Завтра начинаем копать, – говорит он. – Лучше не засиживаться за бутылкой. Я буду здесь очень рано, Жанна. Полагаю, и мадам Саже тоже придет?

– Лиза явится, – говорит Арман. – Похоже, она с тобой примирилась.

– Как рассветет, пойду на рынок за хлебом, – говорит Жанна. – Дедушка тоже пойдет, и, может быть, мадам Саже.

– А я пригласил к нашему столу пятнадцать старых добрых курочек, – говорит Арман. – Мешок картошки, мешок морковки и зеленой чечевицы на вес человека. Лук. Кроме того, я взял на себя смелость заказать сто двадцать литров бургундского. «Шато какое-то». Предлагаю запереть вино в церкви. Вряд ли отец Кольбер станет его пить.

– Хорошо, – говорит Жан-Батист. – Спасибо.

– Мы как настоящая машина! – восклицает Лекёр, чья рюмка успела уже дважды опустошиться и наполниться вновь. – Механизм заведен и начинает действовать!

– Тик-так, тик-так, – говорит Арман, а Жанна хихикает.

– Ты идешь? – спрашивает Армана Жан-Батист.

– Пожалуй, посижу еще немного, – отвечает тот.

Молчание.

– Что ж, хорошо. Желаю всем спокойной ночи.

Жан-Батист выходит, с раздражением теребя воротник кафтана. Неужели Арман хочет сделать из него дурака? Решил подобраться к Жанне? Остается надеяться, что Лиза Саже держит его на коротком поводке.

У ворот, выходящих на Рю-о-Фэр, он оборачивается посмотреть на созданную им странную, мерцающую огнями сцену. Из одной палатки слышится пение, приглушенное и монотонное, наверное, баллада или причитание. Несколько секунд он прислушивается, затем выходит на пустую улицу, заперев за собой дверь. Если Арман вообще собирается уходить, пусть пробирается через церковь.

Дома на Рю-де-ля-Ленжери, стараясь избежать встречи с Моннарами, он как можно тише идет со свечой в руке мимо двери гостиной. Моннары, как и все местные жители, заметили костры – лучшего вида на кладбище, чем из этих окон, не придумаешь, – и он знает об их немом противодействии порученному ему делу, так что эта картина вряд ли вызовет у них радость. Если он войдет, чтобы посидеть с ними, они станут укорять его своим молчанием и добивать вздохами. А он даже не сможет придумать, что им ответить.

В комнате он стаскивает сапоги. Коньяк застрял маленькой жгучей лужицей где-то в середине груди. Отрыгнув, он наклоняется над кроватью и глядит в окно. Начался легкий дождик. Кроме горящих точек костров, ничего не видно, вокруг них – темнота.

Он закрывает ставни и садится за стол. Придвигает блокнот. В последнюю неделю у него возникала мысль завести дневник, записывать подробности уничтожения кладбища, нечто техническое, но одновременно философское и даже остроумное, что однажды на скромной школьной церемонии он смог бы представить на суд месье Перроне. Он поигрывает пером, вертя его между пальцами. Надо было остаться с ними, выпить еще коньяку, посмеяться. Это куда лучше и полезнее, чем сидеть здесь одному и мучиться сомнениями.

Он вынимает из чернильницы пробку, макает перо, вверху чистой страницы ставит дату, а под ней пишет: «Они прибыли сегодня, тридцать бедолаг, которых привез человек, о чьем присутствии мне, возможно, придется пожалеть. Работа уже вызывает у меня отвращение, хотя толком еще не началась. Я был бы благодарен Богу, если бы никогда не слышал о кладбище Невинных».

Он закрывает блокнот, отодвигает от себя и сидит без единой мысли в голове, как человек, которому только что зачитали приговор. Затем вновь придвигает блокнот и, открыв, читает написанное. Обмокнув перо, начинает методично зачеркивать переливающимся крестиком каждую букву на странице, пока, наконец, строчки не становятся совершенно неразборчивыми, пока не скрываются вовсе, точно погребенные мертвецы.

* * *

Один человек говорит, другие слушают. Дождь все еще идет, но не так сильно, чтобы потушить костры. Неяркий красноватый свет пробивается сквозь открытый вход в палатку. Он освещает нижние части тел, но лица остаются в тени. Говорящий, одетый во все блеклое, восседает на троне из сложенных поленьев, остальные либо сидят на корточках, либо на коленях прямо на соломе. Проповедь? Байки? Любой, кто не знает этого языка, который, даже звуча тихо, напоминает постукивание и шуршание трущихся друг об друга сланцев, может предположить, что сейчас устанавливаются какие-то правила, даются негромкие указания. Время от времени слушатели отвечают, приглушенно выражая согласие. Оратор жестикулирует – складывает руки, разводит. Две фаланги среднего пальца левой руки отсутствуют, виден тупой конец обтянутой кожей кости.

Человек делает паузу, потом тянется к чему-то, лежащему у него в ногах, поднимает, словно это живое существо, словно оно может очнуться и улететь. В руках у него кусок деревяшки или полый стебель какого-то растения – фенхеля или борщевика. Человек наклоняет голову набок и тихонько дует на самый кончик. Возникает сияние, переходящее в искорки, а те в свою очередь становятся пламенем, язычком пламени, и его свет падает на поднятое вверх лицо, сощуренные глаза. Остальные сидят и смотрят. Что-то ими осознается. Потом снова слова, три или четыре веских слова, которые повторяются слушателями – не громче шума дождя. На этом все заканчивается. Дело сделано. Люди встают с соломы и друг за другом выходят, одни смотрят на старую церковь, другие на склепы. Тихие, точно призраки, они направляются к своим палаткам. В небесах синими кораблями дождевых туч неспешно проплывает ночь. Кладбище затихает.