Свобода по умолчанию - Игорь Сахновский Страница 30

«Оксаночка, это генерал-майор Туханин. Где сейчас Михал Игнатьич? Не могу его найти, у меня срочный вопрос!..»

«Михал Игнатьич сказал не беспокоить. Когда появится, я ему передам».

«Пресс-центр МВД предупреждает, что несанкционированное переодевание в костюм так называемого Деда Мороза и появление в таком виде в местах скопления людских масс наказываются согласно статьям “Провокация” и “Ущерб общественному порядку”».

«Бывший член Высшей инстанции Николай Зверев на пресс-конференции в Хингане, во Внутренней Монголии, заявил, что он лично возглавит Коалицию Истинно Русских, созданную с целью пресечь и не допустить…»

(Помехи в эфире, треск.)

«…Оксаночка, тут генерал Туханин психует, на стены лезет – уже задрал весь секретариат. У него снайперы с ночи лежат на позициях. Приказ ждут. Спроси потихоньку Михал Игнатьича: куда, чего? В кого хоть целиться?»

«Где это они лежат?»

«На крышах вокруг площади».

«Ладно, спрошу».

«Паша! Это твои снегоуборщики? Какого хера они здесь делают!»

«Не знаю, я не посылал».

На площади и в самом деле появилась колонна снегоуборочных машин и техники экскаваторного типа. Можно было предположить, что вместе со снегом они сметут и продрогшую толпу. Но машины, приблизившись к зданию, начали сдвигаться вправо и выстраивать подобие цепи. Дальнейшие их маневры разглядеть не удавалось, потому что нескольким митингующим пришло в голову наклеить свои бумажные транспаранты прямо на стеклянные стены «пузыря», что сильно сократило обзор изнутри. Но было видно, как в небе над площадью снуют две бронированные стрекозы.

Бумага на стекле просвечивала, и, если приноровиться к зеркально перевёрнутому шрифту, можно было прочесть лозунг: «Заберите свой конец света! Верните нам Новый год!»

Поверх стрекозиного рокота снова прорезалась громкая связь:

«…Слушай, это Оксана. До шефа я дозвонилась кое-как. Он не в духе, сильно ругается».

«А что мне передать Туханину про снайперов?»

«Скажи – пусть целятся куда захотят».

«Желаете ещё что-нибудь?» – спрашивает бармен.

Турбанов говорит «да», но уже не слышит сам себя, потому что в эту минуту один из трёх терпеливых китов, таких надёжных в своей подспудности, вдруг решает уйти на глубину, с облегчением ныряет, салютуя гулким ударом хвоста, и вся конструкция, тяжко вздрогнув, кренится, заваливается – и сухой металлический грохот увлажняется ливнем осколков.

Под один общий протяжный выкрик «О-о-ох!» люди разбегаются по круглому залу влево и вправо, сшибая друг друга с ног. Некоторые бьются насмерть у лифтовых дверей, никому не давая войти. Справа, со стороны пробоины, уже задувает снежный воздух, пахнущий арбузом и стираным бельём. Первым снаружи вбегает потерянный рыжий пёс – и мечется среди несущихся ног. Сразу четыре боевые снегоуборочные единицы, дружно вломившиеся в интерьер половинами корпусов, с военной простотой выкладывают ковши и скребки на блистающий паркет. Потом является громкая румяная публика, которая твёрдо знает свои новогодние права, и над ухом у Турбанова кто-то радостно зовёт: «Вова, иди сюда! Здесь крепкое наливают!»

Спотыкаясь, оскальзываясь на грудах битого стекла, Турбанов выходит на площадь, на солнечный свет, достаёт телефон и набирает номер, который помнит наизусть.

«Привет! – говорит он. – Я сегодня совершенно свободен».

«Ну, приходи тогда, я тебя жду».

Тут он не выдерживает и кричит, срывая голос:

«Ты где???»

«В Москве. Где же ещё».

И пока, пытаясь быть спокойной, Агата диктует ему нереально близкий адрес какого-то кафе, он стоит с закрытыми глазами и ловит ртом небесные щедроты мучительно прекрасного снегопада. И закоченевшие за ночь снайперы на крышах старательно целятся куда захотят.

2015

Мои отношения с этой женщиной напоминают запёкшуюся хрестоматийную связь гребца-невольника с прикованной к нему галерой. Впрочем, кто здесь к кому прикован – спорный вопрос, тем более что еще при её жизни и впоследствии нам приходилось не раз меняться ролями. Особенно впоследствии.

Произносить вслух её имя, пышное и немного стыдное, мне непривычно, ведь я никогда, ни разу не обратился к ней по имени.

Она носила ту же фамилию, что и я, – Сидельникова, Роза Сидельникова. Этот вполне заурядный факт долгое время казался мне непостижимым совпадением.

Труднее всего – говорить о ней сейчас в третьем лице. Участковый врач, навестивший неизлечимо больного или психически ненормального, в присутствии пациента деловито пытает смущённых домочадцев: «Он что, всё время так потеет? А какой у него стул?» Или, например, с ленивой оглядкой, но достаточно внятно: «О покушениях больше не кричит? Ну, вы ему лучше не напоминайте». Родня, контуженная безысходностью и страхом, разумеется, отвечает в нужной тональности. И тогда лекарственную духоту комнаты пронизывает летучий запашок предательства. Существо, о котором идёт речь, отныне поражено в последних правах. Из этой липкой постылой постели навсегда исчезает родной и близкий «ты», остаётся – «он», покинутый на самого себя.

Говоря сейчас «она» о Розе, я слышу снисходительное молчание присутствующего человека, отделённого от всех нас тем же самым статусом полной неизлечимости или «ненормальности». Только её болезнь называется просто смертью.

После стольких августов, куда-то закатившихся, как перезрелые яблоки, те августовские ночи и дни до сих пор светятся, и этот свет режет мне глаза. Вот моя первая память о Розе, самое раннее воспоминание о ней – голое, ночное.

День заканчивался, как обычно, некстати. Спать я не хотел никогда, воспринимая ночь как вынужденный перерыв в захватывающей дневной жизни.

Роза стелила себе на узкой кушетке, обтянутой чёрным дерматином, а мне – на железной кровати у противоположной стены. Раздеваясь, я машинально вслушивался в говорливый соседский быт. За перегородкой коммунального жилья многодетные Дворянкины готовились ко сну.

Они укладывались так долго и обстоятельно, будто провожали самих себя в дальнюю дорогу. Глава семьи Василий давал жене Татьяне последние вечерние наставления. К ним то и дело, стуча голыми пятками, подбегали дети с подробными донесениями и жалобами друг на друга. Василий поминутно вворачивал короткое ёмкое слово, означающее полный конец всему, которое, впрочем, каждый желающий мог видеть ещё с прошлого лета начертанным огромными буквами, с помощью гудрона, на жёлтом оштукатуренном фасаде этого двухэтажного дома по улице Шкирятова.

Роза, румяная после умывания, расчёсывалась перед зеркалом в казённой багетной раме. Это прямоугольное зеркало на стене возле окна казалось мне вторым окном, тоже открытым, только не во двор, а вовнутрь – из двора, полного темноты, в полупустую, ярко освещённую комнату Розы.