Комплекс Ромео - Андрей Донцов Страница 31

Что—то же меня притащило в эту глушь. Какое—то смутное чувство тревоги. А оно когда—нибудь кого—нибудь обманывало? Скорее нет, чем да.

…На следующий день я принялся готовить ответный удар. Старые вилы с помощью напильника и с диким трудом снятых миллиметров ржавчины и железа превратились в грозное оружие – четырехзубец. Укороченное древко сделало его удобным при велосипедной езде. Ту же операцию я проделал со старым серпом, заточив его до предела.

Я был готов к очередной велосипедной прогулке.

Я выманю этих тварей подальше от деревни, проехав с такой скоростью, чтобы они чувствовали добычу перед самым носом, но не могли достать ее. И когда вокруг не будет свидетелей – я приму бой.

Почему—то на этот поединок не явилась главная мохнатая псина, заводила и вожак стаи. Трех ее друзей, пусть не без потерь, я хорошо проучил. Я слышал их удивленный и возмущенный визг, вполне возможно, кто—то и не оклемается после этого боя. Когда одна из трех шавок бросилась бежать, я даже изобразил погоню – помчался за ней на велосипеде, держа четырехзубец в окровавленной руке.

Где прятался вожак, я догадывался. Я подъехал к саду, который он должен был охранять, со стороны поля. Чтобы мой крик не был слышен в мерзком зеленом доме его хозяев. Я помнил его имя. Я звал его на бой.

Его должна была постичь участь соратников.

– Гектор! Гектор! Гектор! – негромко, но настойчиво звал я.

Пара был братом—близнецом моей мамы. Его тоже звали Сашей. На вопрос, связано ли как—то мое имя с ним, прямо мне никто никогда не отвечал. В нашей семье от ответов на многие прямые и простые вопросы могли уходить годами. Отхихикиваться, отмалчиваться, раздражаться… Бесили меня этим невероятно.

С единственным ребеном Пары, моим двоюродным братом, мы общались довольно тесно, хотя жили в разных городах: я – в Питере, он – в Ярославле. Этому способствовали летние каникулы в деревне. Три долгожданных месяца. Все «Артеки» и «Орленки» побоку. У нас были свои пионерские зорьки…

В старших классах Брат связался с понаехавшими в Ярославль проповедниками—американцами, крестившими всех направо и налево в плавательных бассейнах. Уже тогда Брата прельщали дармовые пайки и щедро раздаваемые подарки.

Обязательной частью экскурсионной программы американцев был визит в деревню. Представляя меня и слыша радостное «бразерс», Брат настойчиво поправлял всех, что брата у него нет, и употреблял слово «казен». В то лето в отместку я и окрестил его коротким индейским именем «Брат—Которого—У—Меня—Нет». Было понятно, что в то лето судьба его стала развиваться по оригинальному направлению и все наши детские и подростковые совместные планы остались, как это часто и бывает, в прошлом.

Пара был простым советским инженером и работал на лакокрасочном заводе, коих в Ярославле имеется целых два. Больших и по—советски успешных, способных снабжать краской всю большую державу.

Парой мы его звали за то, что он иначе, как Шары, нас не называл. «Шары, куда пошли?» – орал он и сопровождал вопрос оглушительным свистом. В отместку мы долго выбирали ему ответное имя, сидя со старым учебником геометрии на крыльце. Из всех возможных фигур нам приглянулся параллелограмм. Однако спустя два месяца сил выговаривать это слово у нас не осталось. В итоге получилось сокращенное «Пара».

Выпивая, он бацал на гитаре две обязательные песни – первая про «порвали парус», – сопровождая хит своего поколения собственными комментариями. «Сволочи, суки, гады поганые…» – злобным рыком Владимира Семеновича извергал он в окружающее пространство, потом брал паузу – и тихо допевал: «Каюсь… каюсь… каюсь…»

Вторым коронным номером был рок—н—рольчик с элементами ламбады, тому поколению еще неизвестной, но другое название этому вихлянию задницей подобрать было трудно: «Мать уехала на дачу, значит, нам всю ночь бардачить…» Компанейский, выпивающий, с немцами даже общающийся на немецком, усатый тип. Таким весельчаком он запомнился мне. И я рос с мыслью, что, в принципе, подобным образом должен выглядеть мой отец, а не отец моего двоюродного братца.

Что у него случилось с крышей… может, от технического спирта, а скорее по наследственной слабости головы, но клин вышел серьезный. И пробило его на двух понятных любому советскому человеку вещах – на тяге к отдыху и еде. Если не брать во внимание нездоровый восторг, с которым он смотрел на собеседника, и слишком продолжительный смех по каждому пустяку, поначалу он сходил за вменяемого. Но только до момента, когда к нему не обращались с просьбой. С любой. Тут в его глазах появлялся дикий ужас, и он со страхом в голосе вскрикивал: «Я работать не буду!» Затем глаза наливались гневом до красноты лица – видимо, зашкаливало давление – и он с вызовом цедил сквозь зубы: «А есть буду!!!»

Шесть лет до увольнения он работал, прячась в дверях своего кабинета, под лестницами, в каморках таких же испуганных пап Карло, весь труд которых состоял в том, чтобы добраться до работы и прятаться на ней до пяти, избегая прямых вопросов и прямых контактов с руководителями.

С большими круглыми глазами, они встречали друг друга в укромных местах и задавали друг другу пару вопросов:

– У вас в отделе спирт есть, Борюсик?

– Еще есть, Саша.

– А сколько сейчас время, а, Борюсик?

– Четыре часа.

– Это что, значит, еще час работать? – и большие, полные ужаса глаза. – Что—то сегодня долго день тянется, да? Наливай, дорогой!

Персонажи в деревне старели, умирали, калечились, но ощущение, что при этом ничего не меняется и в принципе измениться не может, было сильным. Приезжайте в российскую деревню. Все суета сует, и бабы суета. Здесь каждому члену общества FFF нужно провести месяц. Просто жить в деревне и наблюдать, какие вокруг классные старики и старухи (в основном старухи), как их становится все меньше и меньше, какое поколение сногсшибательных уродов оставляют они за собой.

Дядю Колю, маленького, некрасивого и злого человека, мы с детства называли «дядя Коля – дебил». Слово «дебил» приговаривали тихо.

Он был поразительно маленького роста, наверное, метр пятьдесят с небольшим. Дети обгоняли его уже лет в две—надцать—тринадцать, и поэтому он ненавидел детей этого возраста. Дяде Коле, пьяному отморозку, всегда мерещилось, что, если он идет по деревне и в ней слышен детский смех, это смеются над ним.

Вот он подходит к компании ребят и начинает «докапываться» с упрямством дауна.

– Ну че, че смеемся – девочкам член показал – показал, нет – он у тебя какой длины – ну, покажи, покажи – и девчонки вон пусть посмотрят – ну я кому говорю – чего ты на меня смотришь – думаешь, я с тобой одного роста, так мне в глаза можно пялиться и на хуй меня посылать – ты чего, дылда, на меня смотришь?

Не отвечать этому придурку было опасно, а любое слово было бы истолковано в нужном для этого психа направлении. В итоге мальчишка получал сильный удар ногой по яйцам и долго корчился на земле. Та самая боль, над которой девки ржут, и хочется схватиться за ушибленное место, а и смешно со стороны, и терпеть мочи нет. В итоге разревешься и не выходишь два—три дня на улицу. То ли из—за стыда, то ли из—за страха.