Декрет о народной любви - Джеймс Мик Страница 31

Ханов убрал осколки, отмахнувшись от моих извинений, и подал новую посуду. Попросил успокоиться и не бояться. Он-де приметил мою набожность, как я чту Священное писание, и задумал со мной повидаться. Сам он выходец из сибирского городка Язык, что между Омском и Иркутском. На каторге не бывал, семьей не обзавелся; усыновил его, сироту, один кузнец в Языке, от него-то по смерти воспитателя и досталось моему новому знакомому кузнечное дело. Не будучи хлыстом, Ханов, однако же, подобно всем обитателям Языка, принадлежал к вере иного толка. Не желая вдаваться в подробные разъяснения, упомянул лишь, что он, вкупе с остальными собратьями по вере, уже давно пребывал в раю — здесь, на грешной земле.

О, милая Аннушка, я никудышный писатель, и нет у меня дара Иоанна Богослова или апостола Петра, чтобы передать, насколько правдоподобным и убедительным прозвучало для меня заверение кузнеца о столь фантастической возможности! И прежде я внимательно выслушивал блаженных и юродивых, что попадаются в многолюдных городах, однако же ни за что не стал бы прислушиваться к заявлениям человека, утверждающего, будто бы рай воссоздан прямо здесь, на земле. Однако Ханову удалось всецело завладеть моим вниманием. Он говорил с такой убежденностью, заглядывая мне в глаза и улыбаясь столь ласково, приязненно и добросердечно, при этом изящно постукивая руками в такт собственной речи, что вовсе не походило на его движения за наковальней. Говорил спокойно, но в лад, напевно.

Разумеется, я полюбопытствовал, как возможно обрести рай, избегнув смерти, и тогда мой собеседник посерьезнел, сообщив, что всякому надлежит проделать сей путь в одиночестве. Единственный способ обрести Эдем, по его словам, заключался в том, чтобы «спалить ключи адовы». Подобрал кусок угля и швырнул в раскаленный жар открытой печи, где уголь тотчас же вспыхнул огнем. Смыл водой из самовара сажу с пальцев.

Тогда я спросил, что такое «ключи адовы», но кузнец, пообещав разъяснить позднее, вернулся к наковальне. Некоторое время я стоял возле горна, играя пустым подстаканником. Хотелось получить изделие в подарок, точно залог великой, непознанной тайны.

Судьбе, однако же, было угодно развести нас с кузнецом на несколько месяцев. То учения, то разъезды (ты же помнишь, как мы ездили к твоей матери), а когда я приходил поговорить с Хановым, подмастерья отвечали, что он занят в мастерской.

У меня зародились сомнения: уж не были ли и подмастерья райскими жителями? Было в них нечто потустороннее: гладкая кожа, нежные голоса, лики, лишенные печати времени… Нетрудно вообразить, сколько часов я провел, гадая, как это возможно: как можно обитать в раю, находясь в то же время среди подобных себе, во лжи и грязи, среди жестокости, разочарований и мерзостей. Как ни снедало любопытство, я ни о чем тебе не рассказывал. Не знаю отчего. Быть может, предчувствуя грядущую перемену и то, как нас разлучит случившееся. Или оттого, что кузнец велел мне приходить одному — может быть, в том причина страха, препятствовавшего, чтобы я хотя бы мимоходом обмолвился о Ханове.

Но я исполнился решимости отыскать ответ. Вероятно, ты чувствовала мое настроение. Мне казалось, на меня снизошла некая тайная сила.

Как-то ночью, в самый разгар лета, когда полк отправился на учения под Полтаву, я задремал в своей кибитке. Вошел пехотинец и сообщил: некто желает со мной свидеться. Обувшись, я вышел.

У бивуака стоял подмастерье. Не отдав чести, положил руку мне на плечо и принялся нашептывать что-то на ухо о Хиджазе, которого я прежде приводил подковать. Не успел подмастерье договорить, как солдат кинулся на него и ударом в лицо повалил, уже обеспамятовавшего, наземь, приговаривая, что научит почитать старших по званию. На мой вопрос, понимает ли он, что совершил, солдат глянул на меня точно на умалишенного. И я понял: хотя мне и казалось, будто солдату отныне уготовано место в аду за то, что поднял руку на ангела (или по меньшей мере на небожителя), однако же поступок его мыслился совершенно допустимым в армейском быту, и сила, вздумай я противостоять военному укладу, оказалась бы далеко не на моей стороне.

Я приказал солдату отвести мастерового к доктору. Кажется, тот лишился зуба. Сам же я направился туда, где стояли кибитки кузнецов.

Их бивуак был расставлен поодаль, у края леса. Походную кузницу и работающих в ней кузнецов от солнца защищал тент, под которым работал подмастерье. Я спросил о Хиджазе. Работавший указал на изгородь, к которой было пристегнуто несколько скакунов, заметив, что лошадь готова и ежели я ничего не имею против, то могу забрать коня после того, как переговорю с Хановым. Я кивнул, ибо не мог говорить — столь сильно билось сердце. Мастеровой оставил свои инструменты и провел меня далее, за походную мастерскую.

Тент натянули к ближайшему дереву. Здесь росли буки, изящные, высокие серые деревья. Некоторое время я следовал за направлявшимся в чащу подмастерьем. Было около десяти. Солнце только что село, однако еще не успело стемнеть.

Мастеровой подвел меня к парусинному лоскуту, натянутому поверх ручья: края ткани закреплены по берегам, брусья установлены в устланном мелкими камешками ложе.

Мой проводник спросил, не угодно ли мне разуться, я снял сапоги, развернул портянки и шагнул в холодную воду, омывшую лодыжки. Мой провожатый ушел, я же пошел вверх по течению, к расставленному шатру.

Передо мною на складном стуле сидел Ханов. И ножки стула, и ноги кузнеца были опущены в поток, огибавший их с приятственным журчанием. Я много думал о предстоящей встрече, воображая множество вопросов и ответов, однако первая же реплика моего знакомого поставила меня в тупик.

Кузнец спросил, отчего Хиджаз был цел. Ты ведь помнишь, Аннушка, что так мы между собою называем некастрированных жеребцов?

Поколебавшись, я в замешательстве ответил: Хиджаз — доброе животное, он послушен, силен, резв и быстр и проявляет свои лучшие качества, стоит мне лишь попросить. Прежде, когда скакун мой был помоложе, ему случалось проявлять норов, но мне удалось совладать с ним посредством тренировки, доброго отношения и приязни, как и положено посвященному в тонкости искусства обращения с лошадьми. К тому же кастрированные кони у кавалергардов не в чести. Говорят, им не хватает задора, когда дело доходит до атаки.

Я рассчитывал услышать от кузнеца что-нибудь вразумительное, но тот лишь кивнул и задал еще более странный вопрос: может ли лошадь грешить? Я же ответил, что никогда прежде не задавался подобным вопросом, однако же полагаю, что ни коням, ни прочим животным грех неведом.

С улыбкой Ханов вновь кивнул. Сказал, что я прав и что ни одна тварь согрешить не в силах. Лишь человек может. Добавил, что человек — царь над лошадью, над человеком же, кроме него самого, царя нет, и на то воля Божья. Ибо возжелал Создатель, чтобы человек сам над собою воцарился, дабы осмыслить, как вновь обрести кротость невинную и любовь и стать ангелом на небеси. И что дозволено лошади, то человекам непозволительно, ибо воля людская страшна и зла, а все его желания и устремления зла исполнены.

Привстав, Ханов расстегнул помочи и принялся стягивать рубаху.