Мы пойдем другим путем! От "капитализма Юрского периода" к России будущего - Андрей Колганов Страница 32

Социалистическая революция была возможна только при условии, что мы создадим производственные отношения, не слишком опережающие капиталистическую систему, но все-таки сшитые на вырост, т. е. опережающие последнюю. При этом ключевым становится вопрос: что станет основой для того, чтобы эта стратегия оказалась жизнеспособной.

Во-первых, я хочу сказать, что такая интенция в социалистической революции 1917 года в нашей стране и в 20-е годы была. Революция была социалистической по следующим характеристикам:

1. По реальным целям, которые ставили участвовавшие в революции, делавшие революцию массы. Да, эти цели выглядели как слишком коммунистические, но это были реальные, практические социалистические интенции, реальное, практическое массовое стремление к созданию нового общества снизу, самими, в самых неожиданных формах: культурных, политических, экономических, от Советов до коммун.

2. Она была социалистической в той мере, в какой это было реальное социальное творчество масс. Революцию делала не партия и не административно-политическая сила, не какой-то аппарат насилия, как это часто происходит в других случаях, когда одна часть правящего класса схлестывается в борьбе против другой части правящего класса. Это был революционный процесс, рождавшийся снизу; в нем участвовали — так или иначе — десятки миллионов. Сама же по себе большевистская часть РСДРП, как она сложилась в 1917 году, была абсолютно не способна на насильственный переворот в стране, как бы слабы ни были другие политические силы. Она никогда бы не «свернула шею» организованному белогвардейскому движению, опиравшемуся к тому же на значительные ресурсы и военную помощь Антанты, организованный офицерский корпус и т. п., если бы не отвечала вызову большинства, не опиралась на его реальное стремление к новой жизни, стремление столь сильное, что ради этого миллионы людей шли на голод, холод, репрессии, смерть.

Этот вызов большинства был стихийно социалистическим. И в этой связи очень важен еще один тезис. Практически любая социальная революция является революцией не только связанной с переходом от одного способа производства к другому, но и революцией против царства необходимости, праздником угнетенных, который делает социальное освобождение здесь и сейчас, во время революции, реальным. И в этом смысле любая революция несет в себе немного социалистичности, даже коммунистичности.

Кстати, потому что всякая революция есть революция против «царства необходимости», есть кусочек «царства свободы», она всегда забегает дальше, чем она может пройти (в книге «Глобальный капитал» [М., 2004] я постарался обосновать этот тезис). То же самое было и у нас. Я уверен: если бы при благоприятных внешних и внутриполитических обстоятельствах мы смогли сохранить энергию социального творчества, вызванную к жизни революцией 1917-го (а она, кстати, сохранялась, нелинейно угасая, вплоть до конца 60-х годов; обратите внимание: это был настолько мощный взрыв энергии социального творчества, что она продержалась долгие десятилетия), то советский проект мог бы не потерять социалистической направленности и продолжать развиваться и в XXI веке.

Это очень спорная теза. Сейчас эта энергия слабо себя проявляет. Более того, для мещанина она вообще не ощутима, не видима. Он не может отличить ее от других социальных форм, как дальтоник, считающий алый цвет серым. Энергию социального творчества может анализировать только тот, кто обладает специальным «приспособлением», чтобы ее увидеть. А это приспособление недоступно большинству нынешних ученых, как ученым XV века был недоступен микроскоп: им является практическая включенность в социально-преобразовательную деятельность. Только внутри этого процесса вы можете «рассмотреть» феномен социального творчества. Извне вы увидите лишь его внешние, превращенные формы, а они в современном мире не могут не совпадать с другими социальными формами, ибо социальные творцы должны взаимодействовать с миром отчуждения, а взаимодействовать с ним можно только при помощи стандартных отчужденных превращенных форм — денег, политики и т. п.

Вот почему мы не умеем видеть, анализировать, описывать социальное творчество в качестве реального фактора общественного развития. Но оно есть. И это был третий тезис, который я хотел подчеркнуть.

Четвертый аспект. Я не обладаю богатой исторической эрудицией, но боюсь, что, как ни странно, сколько-нибудь серьезного и масштабного историко-теоретического сравнительного анализа антикапиталистических революций XX века до последнего времени проведено не было.

Я хочу напомнить перечень основных таких революций: Парижская коммуна (это XIX век, но все же), Россия, Германия, Венгрия, Китай, Испания, Корея, Вьетнам, Куба, Португалия, Чили (это уже конец XX века) и ряд других латиноамериканских революций, а также реальные социальные движения в Восточной Европе и Народные фронты в ряде стран после Второй мировой войны. И это далеко не полный перечень. Это гигантский пласт исторического материала.

А.И. Колганов. Прежде всего следует сразу признать, что налицо глубокий, продолжительный и всесторонний кризис коммунистического движения в постсоветской России.

На мой взгляд, совершенно правы те, кто главную причину кризиса коммунистического движения усматривает в кризисе идеологическом. И дело здесь не только в идейно-политической пестроте движения. Даже те, кто сами себе выписывают свидетельство о приверженности идеалам «классического марксизма-ленинизма», на этом основании еще не могут быть автоматически зачислены в коммунисты. «Коммунистичность» еще надо доказать: если не делами, то хотя бы способностью применить свое изначальное, классическое понимание коммунизма к реальности сегодняшнего дня, понять, что значит быть коммунистом сегодня, и, поняв это, попытаться что-то сделать, чтобы коммунизм не остался мертвой буквой или пустой фразой. К сожалению, даже среди тех, кто весьма выигрышно смотрится на фоне псевдокоммунистических и даже чуть ли не антикоммунистических разброда и шатаний в коммунистическом движении, преобладают «коммунисты вчерашнего дня» (а этого уже достаточно, чтобы не считать их вполне коммунистами). Они оказываются способны отвергнуть сталинские извращения коммунистической идеи, способны воспринять классическое марксистское наследие, даже оценить противоречия советской эпохи. Однако этими людьми (среди которых мне хочется числить и себя) еще не сделаны глубокие теоретические выводы из реальностей сегодняшнего дня, обеспечивающие шаг вперед не только по сравнению с классическим марксизмом, но и по сравнению с лучшими достижениями интернациональной марксистской мысли 50–70-х гг. А без такого шага вперед нечего и думать о выработке новой, эффективной политической стратегии коммунистов.

Возникают и другие, вполне резонные вопросы: а почему под коммунистическими знаменами собралась столь разношерстная публика? И почему вся эта компания в организационном отношении опирается на остатки старых структур КПСС?

Это возвращает нас к вопросу: почему уже в латентной фазе кризиса (60–70-е гг.) внутри КПСС формировались какие угодно течения и группировки, кроме коммунистических? Почему известно о подпольных, нелегальных коммунистических организациях, но робкие попытки отстоять коммунистическую идею внутри КПСС в конце 80-х — начале 90-х гг. дали весьма слабые всходы, и те организации, которые стали наследниками этих попыток, внутри того, что сейчас называют коммунистическим движением, занимают весьма скромное место?