Сара - Дж. Т. Лерой Страница 32

— Ты слышишь? — воскликнул он.

Я вытащил сорочку, ту самую, белую, с оборками-кружевцами, развернул и выставил напоказ.

— Смотрите, получилось! Все сошло!

Вода стекала с мокрого белья, образуя большую лужу под стулом.

Все стояли и смотрели, как вода капает и брызгает на пол.

Я развернул сорочку перед ними: кровь сошла, но бледное пятно все равно просвечивало на том месте, где пролилась моя кровь.

Мать завопила вновь, пиная Джексона босыми пятками и вырываясь на свободу.

Я стоял, застыв, выставив перед собой трусы и сорочку, словно старая леди — свое вязание на спицах, пока она рвалась ко мне, как собака с цепи.

— Ты всегда норовил прибрать к рукам мои вещи! — вопила она, и, умудрившись схватить настольную лампу, швырнула в меня.

Я опять увидел, как в замедленной съемке, летящий мне в лицо предмет, и непостижимым образом успел спрыгнуть с кресла, когда лампа ударилась в зеркало над раковиной. Брызги стекла и воды ударили фонтаном.

Я приземлился на пол на карачках, точно лягушка. Надо мной нависло ее лицо, забрызганное красным. Рука Джексона снова зажимала ей рот, голубые глаза крутились в глазницах точно мраморные шарики.

— Отбеливатель не всегда помогает, — оправдываясь, сказал я.

— Уходи, — процедил он, удерживая ее из последних сил — извивающуюся судорожно, со стоном.

Вскочив, я отправился за перегородку и бережно положил купленную им белую сорочку на кровать. Рукава впереди я скрестил точно на погребальном саване, положенном на крышку гроба разрезанного на части ребенка.

Потом пошел в «детскую» — выделенный мне угол в трейлере, собрал джинсы, майку, кроссовки, только без носков, и снял куртку с вешалки, которую Джексон специально соорудил мне по росту, чтобы можно было дотянуться.

Я прошел мимо них. Она уже повернулась к нему и остывала в объятиях — Джексон по-прежнему не выпуская Сару из рук, но голова ее уже покоилась на его груди. Мне они не сказали ни слова.

Джексон молчаливо кивнул на дверь.

Я перешагнул зеркальный осколок, в котором отразилось забрызганное кровью лицо с черными енотовыми глазами, рот измазан помадой точно на клоунском лице, — точно как у нее.

Но это было мое лицо. Лицо человека, который должен уйти.

— Пока, — шепнул я и ушел.

На улице было не то чтобы слишком, но холодно. Еще темно. Единственным источником света служили разбитые окна трейлера: мы были далеко от стоянки. Черными хребтами динозавров высились надо мной Голубые горы. Оттуда был слышен стрекот цикад и шорох ночных зверей. За окнами трейлера метнулись тени.

В голове вспыхнул свет — это я мысленно вызвал его, чтобы обходить вампиров и оборотней. Стало так светло, что приходилось прищуриваться, зато я знал, куда направляюсь. Я шел быстро, осторожно, стараясь не спотыкаться о комья грязи и не выдать своего присутствия. На старой опустевшей стоянке была заброшенная собачья конура, видимо сколоченная для сторожевого пса. Перед входом я сделал дверцу из доски от ящика — от любопытных енотов. В будке у меня была подушка, одеяло, просроченная библиотечная книжка и фонарик, который я стащил, когда ездил с Джексоном в магазин автотоваров Малькольма. Я спрятал тонкий серебристый луч в рукаве, моля Бога, чтобы меня никто не увидел. Бог исполнил это пожелание.

Очутившись в будке, я завернулся в одеяло, пристроил подушку так, чтобы видеть происходящее снаружи и обстановку внутри. Дощечкой, как дверью, загородив вход в конуру. Здесь, в этом тесном мирке, стены как будто открывали путь в иное измерение, как в том шкафу из книжки, откуда можно попасть в другой мир.

Здесь я чувствовал себя Тарзаном, предоставленным природе плотоядным хищником, живущим в под кровом дома, когда-то хищнику принадлежавшего. Мы, хищники, всегда защитим себя — мы готовы к любым неожиданностям.

Я прибрался как мог с последнего ночлега, но запахи конуры прочно поселились здесь и настойчиво дразнили обоняние. Было так уютно, что хотелось остаться здесь навсегда. Я буду ждать, пока откроется новое пространство в стене и я провалюсь в иное измерение.

Луч фонарика падал на выцветшую картинку. Улыбающийся рыжий мальчик в веснушках, под широкополым сомбреро, взбирался по лесенке на дерево с персиками. Он приветливо махал рукой, срывая плод, словно приглашал присоединяться. Стоило шевельнуть фонариком — и рука его, благодаря игре теней или еще чему другому, приходила в движение. Привычно перевернувшись на живот, я пристроил фонарик под подбородком.

Мне казалось, что мальчик с картинки зовет меня в свою страну персиков.

«Пойдем, — говорил он, — здесь хорошо — только ты и я — и мы уже никогда не вернемся».

И руки мои поползли в заветное место.

«Ты сможешь носить мое сомбреро, — соблазнял он и призывно протягивал руки».

Расстегнув ширинку, я пошарил в штанах и вдруг испугался. Искомый предмет не обнаруживался. Торчавший всегда внизу живота, точно рукоятка микроотвертки, он вдруг исчез, словно бы его никогда и не было. Я ощутил панику и облегчение одновременно. Неужто Господь наконец сжалился надо мной, и мой соблазн растворился в хлорке — окончательно и бесследно? Я провел рукой по лобку, опасаясь опустить ее ниже, чтобы не напороться…

И тут я ощутил между ног нечто странное. Я быстро принял сидячее положение, навалившись спиной на стенку собачьей будки. Затаив дыхание, я стянул джинсы до самых колен и посветил фонарем. Мне уже представлялось, что я увижу ровную, гладкую, покатую поверхность, как у куколки Барби.

Но когда я открыл глаза, фонарик высветил желтовато-розовый от клея пах: все оказалось на месте. И внезапно мне страшно захотелось по маленькому. Сколько я не дергал, там все было приклеено на совесть. Результатом стали только слезы в глазах.

— Господи милостивый, — твердил я снова и снова: слова звучали слишком большими и пустыми внутри деревянного ящика, чтобы возыметь эффект. — Все прилипло! — завопил я в крышу, затянутую паутиной. И сам испугался собственного крика. Я трясся от страха, боли и нестерпимого желания. Жутко хотелось в туалет. И тут я ощутил струю, бьющую в деревянный пол. Она промочила насквозь одеяло, но даже кратковременное облегчение вызвало только новые рыдания.

Дыхание Джексона словно рой москитов назойливо гудело в ухе.

— Ты моя куколка, моя сладкая девочка, моя крошка, — и так далее, задыхаясь, сообщал он мне каждую минуту.

Его руки быстро скользили вверх-вниз по белой куколке, точно собака, лихорадочно роющая лапой в мусоре. Он покрывал мое лицо жесткими жадными поцелуями, обволакивал меня пивными испарениями. Он снял меня с коленей, мои руки обвили его шею. Он перенес меня за перегородку на их кровать.

— Ты моя крошка…

— Я хорошенькая?

— М-хм. — Джексон рухнул рядом, звякнув молнией оранжевого комбинезона, словно единым махом разорвав его на груди. Его руки завозились в темноте, и я услышал, как хлопнула резинка трусов.