Московское наречие - Александр Дорофеев Страница 33

В гостинице «Баянгол», что означало «Полноводная река», Тузу поменяли рубли на тугрики и мунгу. Обширные, как центральный проспект, купюры не помещались ни в кошельке, ни в кармане. Чтобы поскорее от них избавиться, пригласил Хуху с Жупаной в ресторан, где было пустынно, но приятно от сознания, что его как иностранца не затрагивают никакие виды внутренней борьбы.

За столом выяснилось, что девушки прямые потомки Темучина-Чингисхана, который здесь точно Авраам в Израиле – все от него родом. Потом речь зашла о каком-то бароне Унгерне, разбитом Сухэ-Батором, и об уйгурах, алфавит коих восходил к семитскому.

Туз, похоже, уже начал понимать монгольский и время от времени спрашивал: «На каком языке говорим?» В голове его все перепуталось и выглядело необычайно знакомым, даже Хуха с Жупаной. Возможно, от быстрой смены часовых поясов и крепкого напитка «Баянгол» они час от часу становились привлекательней. Но никак не возникало чувство перетекания из одного полного сосуда в другой, что предвещает обычно близость, вроде алфавитной. «Пойдем к тебе в номер, – сказала вдруг Хуха. – Ты будешь нашим священным государем богдо-гэгэном».

Кто бы знал, что этот монарх неприкасаем, а права его ограничены? Проснулся он ранним утром на полу, а в кровати, разметав простыни, спали, обнявшись, Хуха с Жупаной. Было где отдохнуть глазу. Их лица, бесконечно-загадочные, простирались, словно плоскогорье Гоби, над которым вчера пролетал. Они казались неотличимыми, как пески соседствующих пустынь, как Сырдарья и Амударья, в воды которых он так и не вошел.

Конечно, его всюду принимали за своего. Однако лицезревшие с одной стороны не могли бывало признать, увидав с противоположной. «Ты кто?» – вздрогнула Жупана, очнувшись. «Это богдо-гэгэн, – сказала, потягиваясь, Хуха. – Он обещал ресторан и сегодня».

Несколько дней они не покидали гостиницу, и Туз завороженно слушал, как Хуха с Жупаной кончали горловым пением, напоминавшим гул запущенной юлы. Без его, впрочем, участия. Им хватало друг друга. В постели они уподоблялись слившимся полноводным рекам – перекрытым и утерявшим природные русла. Такого трудно ожидать вдали от европейской цивилизации. Поначалу Туз пытался разрушить плотину и вернуть их в правильное ложе, но ухаживания были напрасны, как если бы тщился отбить овцу у барана. «Возможно, ты лучший из пастухов, – искренне заявила Хуха. – Но не для нашего стада».

Так и не удалось за неделю изведать Внутреннюю Монголию. Вспомнив, что сегодня к вечеру улетать, пробудился он до рассвета. От нечего делать старался уловить в Хухе и Жупане черты восточной красоты – внутренние уголки глаз прикрыты характерными складками, в районе крестца из-под завитков черных волос проступают синеватые пятна, наследство Чингисхана, а во ртах сияют невероятной белизной крепкие зубы. Наверное, именно так безмятежно почивали Адам и Ева в последнюю ночь перед изгнанием из рая.

Впрочем, неловко разглядывать спящих, и Туз обратился к окну. На обширном небосклоне шевелились пять планет. Зевала, угасая, луна на задворках. Словом, небесные сферы совершали обычный путь, приглядывая за дремлющими отарами. Однако звуковых колес, обещанных Виолой, не было слышно. Только Хуха с Жупаной похрапывали, будто катали по деревянному столу железные шарики. Конечно, нужно ехать в дикие степи, где легче понять здешнюю красоту, где проливается на землю богдо-гэгэн – августейший свет.

Тем не менее рассветало, и проявился приземистый мавзолей Сухэ-Батора, в который упирался центральный проспект. Затем памятник Сталину, замерший в подворотне, слева, но по правую руку. Вдали у подножия гор тянулся бесконечный и одинокий, словно бытие, товарный состав. Постепенно из серой мглы выплыл и сине-красно-желтый буддийский храм. На его покатых и вздымающихся крышах стояли крылатые демоны. Грызя, как воблу, змей, они укоризненно глядели на Туза. Всего лишь одной своей стороной, а точнее промежностью, оборачивалась к нему жизнь. Нет, чтобы сходить в краеведческий музей или послушать монгольскую оперу. Одно и то же наваждение – от Карпат до Памира. Тугрики кончились, и хотелось немедля улететь отсюда на каком-нибудь монгольфьере.

Хуха с Жупаной, узнав, что ресторана не будет, вспомнили о службе и быстро собрались, оставив по себе на память книжку Лодонгийна Тудэва. С похмельной тоски Туз взялся было почитать, да не превозмог названия «Перекочевка» и вновь приник к окну.

Вышагивал мимо косматый верблюд. Пустые его горбы качались из стороны в сторону. Следуя за ним взором, Туз увидел за углом буддийского храма длинный, несмотря на ранний час, хвост у пункта приема стеклотары. «Надо же хоть как-то жизнедействовать», – подумал он и собрал бутылки, которых немало скопилось в номере за дни командировки.

На улице сквозил резкий предгорный ветер, зато в очереди царила уютная теплота. Смущал только старик в рыжем лисьем малахае. Мигая часто, как дареные часы, в упор разглядывал прозрачными глазами. Туз вежливо кивнул, и старик немедленно раскрыл объятия: «Наконец-то приехали, ата! – молвил ясным монгольским голосом. – Давно вас поджидаю». Явно обращался к нему и уже тянул куда-то за рукав: «Пойдемте-пойдемте, ата, здесь рядом ваша могилка в мавзолее»…

Смущенный речью городского сумасшедшего Туз упирался: «Не могу, очередь прозеваю». «Не беспокойтесь, ата, уж сорок лет стою. Хоть вы из самой Москвы прибыли посуду сдавать, и все тут ваши потомки, да вряд ли пропустят»…

Поняв, что просто так от полоумного не отделаться, Туз протянул ему бутылки. Тогда старик скинул малахай, под которым оказался неожиданно рыжим, и стащил через голову веревочку с бронзовым медальоном в виде монеты – дырка посередине и четыре вокруг. «Даю, потому что вы дали, – высказался формулой римского права. – Этот оберег достался мне от самого Чингисхана, воплотившегося в Сухэ-Батора. Носите, ата, на здоровье!» И живо надел Тузу на шею.

По дороге в гостиницу хотелось выкинуть медальон, возможно, заразный, вплоть до проказы и безумия, но тот прочно сцепился с найденным в страсти под Курган-Тюбе тохарским амулетом – каменные шарики, проникнув в дырочки, едва различимо, как пульс, тикали, будто отсчитывая последние минуты близкого к закату Господнего дня.

Похмелье само собой миновало, и Туз увидел, какая сумасшедшая красота вокруг – нутро задрожало от звуков, издаваемых великими колесами бытия.

Из самолета он глядел на долго-ускользающую пустыню Гоби, чувствуя, что покидает нечто дорогое. Все казалось глубоко родным. Задремывая, вспомнил, как звали разгромленного им когда-то барона Унгерна – Роман Федорович, фон Штернберг.

«Хорошо, что с внучками не переспал», – подумал умиротворенно.

Многое изменилось в окружающем мире с тех пор, как на груди Туза сомкнулись две части амулета. Обострилась борьба пракрити и пуруши, в которой природная материя брала верх. Все распадалось, стремясь к изначальному хаосу. Поначалу это выглядит забавно – взору предстают не виданные ранее формы и сочетания. Но чем дальше, тем опасней. Исчезает почва под ногами, а пути-дороги становятся зыбкими, уводя неведомо куда.