Мао II - Дон Делилло Страница 33

— Давай-ка поговорим о твоей книге, — сказал Чарли.

— Она еще не готова. Вот когда будет готова…

— Хочешь — молчи. Я сам кое-что скажу. А когда она будет готова, обсудим ее вместе.

— Недавно мы с тобой едва не погибли. Давай об этом поговорим.

— Я знаю, как выпустить твою вещь. В издательском мире тебя никто не знает так хорошо, как я. Я знаю, что тебе нужно.

— Что, например?

— Тебе нужно особое издательство — крупное, но возникшее не на пустом месте. То есть наше. Начальство заинтересовалось сохранением литературных традиций. Потому-то меня и пригласили на работу. Для этих людей я кое-что олицетворяю. Для них я — это множество книг. Мне хочется сформировать серьезную, умную, неравнодушную к общественным проблемам серию и раскрутить ее с помощью наших коммерческих ресурсов. Ресурсы у нас колоссальные. Раз уж ты столько лет просидел над одной книгой, неужели тебе не хочется, чтобы она взлетела?

— А как у тебя с интимной жизнью, Чарли?

— Я могу распродать эту книгу таким тиражом, что все ахнут.

— Подружка имеется?

— У меня были проблемы с простатой. Хирургам пришлось направить мою сперму другим путем.

— Куда ж они ее направили?

— Не знаю. Но из обычного места она не брызжет.

— Но сексом ты по-прежнему занимаешься.

— И с большим удовольствием.

— Но без семяизвержения.

— Канал высох.

— И ты не знаешь, куда она девается.

— Я не уточнял. Просто течет обратно вовнутрь. Большего я знать не желаю.

— Прекрасная история, Чарли. Ни одного лишнего слова.

Они изучили десертное меню.

— Когда будет готова книга?

— Я причесываю пунктуацию.

— Пунктуация — это интересно. Открывая книгу, я всегда специально смотрю, как писатель обращается с запятыми.

— Значит, по твоим прикидкам, еще два дня максимум, и мы свободны, — сказал Билл.

— Надеемся, что да. Надеемся, что продолжения не будет. Бомба стала кульминацией. Они высказались, хотя мы так и не поняли, что они имели в виду.

— Возможно, мне придется прикупить пару рубашек.

— Прикупи. И давай я все-таки поселю тебя здесь. Обстоятельства требуют. Если что стрясется, легче будет отыскать друг друга.

— Подумаю об этом за кофе.

— Мы печатаем на бескислотной {8} бумаге, — сказал Чарли.

— По мне, пускай уж мои книги сгниют вместе со мной. Почему это они должны жить дольше? А сами сведут меня в гроб раньше срока.

Тот самый мужчина стоял рядом, ожидая, пока тема будет исчерпана. Билл отвернулся, уставился в пространство — пусть Чарли увидит, кто к ним подошел.

За столиком вполне хватало места для троих. Послав официанта за дополнительным стулом, Чарли по всем правилам этикета представил их друг другу. Мужчину звали Джордж Хаддад; когда Чарли назвал его пресс-атташе бейрутской организации, Хаддад сконфуженно замахал руками, давая понять, что никак не заслужил этого титула.

— Я ваш большой поклонник, — сказал Хаддад Биллу. — И когда мистер Эверсон сообщил, что вы, возможно, примете участие в нашей пресс - конференции, меня это крайне поразило и обрадовало. Разумеется, мне известно, что вы избегаете появляться на публике.

Хаддаду было лет сорок пять. Высокий, чисто выбритый, влажно блестящие глаза, лоб с залысинами. Весь какой-то понурый, сутулый. Костюм на нем был скучно-серого цвета, а пластмассовые часы казались позаимствованными у ребенка.

— Что вас с ними связывает? — спросил Билл.

— С Бейрутом? Скажем так: не симпатизируя их методам, я разделяю их цели. Группа, захватившая поэта, — еще не все движение, а лишь его часть. Да и движением его, собственно, пока трудно назвать. На данном этапе это лишь подспудное течение, попытка заявить, что не всякий автомат в Ливане непременно должен считаться либо мусульманским, либо христианским, либо сионистским.

— Давайте называть друг друга по имени, — сказал Чарли.

Принесли кофе. Билл ощутил в левой руке обжигающий булавочный укол, болевой очаг с четкими краями, сноп ослепительных лучей.

Чарли сказал:

— Кто хочет сорвать пресс-конференцию?

— Возможно, сюда просто перекинулась уличная война. Точно не знаю. Или какая-то организация в принципе возражает против освобождения заложников, даже тех, кого захватили другие. Всем понятно: освобождение этого человека зависит исключительно от внимания прессы. Его свобода увязана с публичным объявлением о его свободе. Первая без второго невозможна. Этому, как и многому другому, Бейрут научился у Запада. Судьба Бейрута трагична, но он все-таки дышит. А вот Лондон агонизирует. Я здесь учился, потом - преподавал и с каждым новым приездом все яснее вижу признаки скорой смерти.

Чарли сказал:

— Что, на ваш взгляд, мы должны сделать, чтобы провести мероприятие без эксцессов?

— Здесь это вряд ли удастся. Полиция посоветует вам все отменить. Думаю, в следующий раз обойдется без телефонного звонка. Я вам скажу, что, как мне кажется, будет в следующий раз. — Хаддад перегнулся через стол. — Очень мощный взрыв в переполненном помещении.

Билл выдернул из ранки на руке осколок стекла. Чарли и Джордж уставились на него. Он смекнул, отчего боль кажется привычной. Ранка летняя, каникулярная, совсем как полвека назад; все эти ожоги, сбитые коленки, занозы, заплывшие от пчелиных укусов глаза, ежедневные ссадины до крови. Поскользнулся, сбегая под откос, — ободрал ногу. Повздорил с ребятами — заработал фингал.

Билл сказал:

— Человек заперт в подвале — вот к чему дело сводится. А ведь он ни в чем не виноват.

— Конечно, не виноват. Потому его и захватили. Это же элементарно. Терроризировать нужно безвинных. Чем бессердечнее эти люди поступают, тем острее мы чувствуем, до чего они разъярены. Согласитесь, Билл, именно романист лучше всех на свете, лучше всех прочих литераторов понимает истоки этой ярости, нутром чувствует, каково приходится террористу. Испокон веков именно романисты ощущали свое родство со страстными бунтарями, которые не выносят гнета. Кому вы симпатизируете? Колониальной полиции, оккупанту, богатому землевладельцу, продажному правительству, милитаристскому государству? Или террористу? Учтите, я не отрекаюсь от этого слова, будь у него хоть сто отрицательных значений. Это единственное правдивое слово.

На столе перед Биллом лежала красиво сложенная салфетка. Увидев, что он кладет на нее осколок, сотрапезники умолкли. Стекло сверкнуло, как песок, как смешанный с галькой зеленоватый песок, который остался в детстве вместе с синяками и царапинами, вместе с кончиками пальцев, обожженными стремительным мячом. Он ощутил страшную усталость. Слушал, как Чарли разговаривает с этим, как его, — а сам сгорбился в три погибели. Навалилось все сразу — долгий перелет, апатичная зыбкость существования в городе, который тебе ничем не дорог, невозможность заглянуть в лицо себе самому, ночевки в безликой комнате, которую потом и захочешь — не вспомнишь.