Офирский скворец - Борис Евсеев Страница 33

– Слышишь? И скворцу нравится. А ты куксишься. Я и не думал, само вырвалось: где мы – там Офир! Не ветхозаветный! Новый Офир, без золота, без слез! Ты пойми: у птиц – нет веры. Птицам надо ее дать. У человека – нет крыльев. Крылья человеку нужно вернуть! Потому как без них, без крохотных крыльев, мы своих грядущих душетел, – не учуем! И только когда людская повадка с птичьей соединятся – ветхий мир рухнет. И мы… Мы…

– И куда нам теперь с такими дурацкими мыслями деваться? Порешат ведь, раздавят! В Москве разыскники Тайной экспедиции шуруют. Здесь – контрабандисты с шыревом в рукавах!

– Разыскатели – они из расселины выступили. Туда и уйдут. Может, и нет их уже в Москве. А на электричке этой харьковской мы не поедем, опасно. Идем на трассу, оттуда в Белгород, а там… Ты ведь в Черниговский скит хотела? Туда и отправимся. Потом – в Тобольск, а там снова в Москву. Царство духа, как его ни называй – Офир ли, Россия ли небесная, – здесь!

– Вер-рно! Где Р-россия – там Офир-р! Не будет Р-россии – Офир-ру конец! Простор-р есть воля! Воля есть простор-р!

Скворец спрыгнул с Володиного плеча и, теперь уже никому не подражая своею собственной семенящей походкой, двинулся с переполненной станции вон.

Через час выглянуло солнце. Туман почти рассеялся. Издалека, с небольшого пригорка, в специальный военный бинокль можно было увидеть: идут по направлению к трассе мужик и баба, чуть в стороне от них вьются змейки остатнего жестковатого тумана, напоминающие контурами то взбитые букли старинного парика, то кудельки желтоватой собачьей шерсти.

Вслед за мужиком и бабой шел сильно уставший, но все равно не желающий отставать от людей крупный, чуть растрепанный, красноклювый и синеперый скворец.

* * *

Два «подкидыша», два снайпера, хорошо замаскированные в ветвях густохвойной меловой сосны, росшей в километре от станции Казачья Лопань, просматривали через границу окрестности российского Красного Хутора. Зверски скучая, дразнили друг друга.

– Listen to my, Banji! When pigs flay? (Надорванный, сиповатый голос.)

– Тебя же просили говорить по-русски. (Голос округлый, маслянистый.)

– О’кей. Видишь тех двоих? Бабенку и парня? Левей, метров восемьсот отсюда.

– Ты просто живорез, Кристо! Зачем только согласился рядом с тобой в «гнездо» сесть? Мне ведь говорили: ты в Ираке по этой части отличился.

– Какой Ирак, Бэнджи! Мэйдан у меня за спиной. Но не в этом дело. Я хотел у тебя спросить: в родинку у бабенки за ухом отсюда попадешь?

– Сказано тебе: никакой стрельбы. Только прикинем, и все.

– А чуть подальше – птица. Минут тридцать за ними уже топает. Не странно тебе это? Я не пойму, у них что – птица ученая? The education bird?

– Когда снайперов вычисляют – им тут же конец. Тебе приказали: говорить только по-русски. В крайнем случае – по-хохлацки. Того, кто нам нужен, сегодня нет и не будет. Просто прикинем, что и как…

– Ты бы сам про снайперов помолчал. Называл бы их как-то иначе. Как это у русских? «Кукушки», что ли?

– Оно и видно: «кукушняк» у тебя напрочь слетел. Учил бы лучше современный русский сленг, пригодится.

– Уговорил, Леха Боханский… Коротше кажучi: була птиця вчена, стала птиця пэчена. – Кристо поправил оптику. – «Винторез», dammit. Никак не привыкну к этим русским винтовкам.

– А мне «Винторез» нравится. Завихрение пороховых газов небольшое. Глушитель весь ствол охватывает. Но сегодня – без выстрелов!

– Руки чешутся, Бэнджи.

– У тебя какой патрон в стволе, СП-5?

– Как говорят здешние, обижаешь, начальник! Бронебойный, СП-6.

– Так я и думал. Ты где-то здесь видишь танки, броню?

– Уймись, Бэнджи, на таком расстоянии это все равно что дробью по воробьям. Глянул бы лучше на зайцев. Они там, у тебя за спиной… Я их сегодня в ложбине видел. – Сиповатый голос внезапно смолк.

Шпокнул выстрел, за ним еще один.

Кирилла упала на оба колена, как подрубленная. Володя тут же подхватил ее.

– Я – ничего, там… глянь. – Кирилла мотнула рукой вбок.

Володя обернулся: горстка перьев, оторванная и слегка пульсирующая лапка, красно-черный, жутко расплавленный клюв – все, что осталось от священного скворца, дымясь, шевелилось в небольшой, свежевскопанной ямке.

– Офир-р, Офир-рон! Сквор-р – знает где!.. Конец концов отсрочен! Ид-дем скор-рей! – молодым, еще слабо разработанным и оттого диковатым голосом в роще черной ольхи, в десяти шагах от Володи и Кириллы, крикнула незнакомая птица.

2014

Шакал понюхал куриную кость и отскочил в сторону. Преподаватель английского Соснина – юная, пышногубая – едва слышно заплакала.

Черноголовый хохотун издал странный, пугающий звук. Мелкие озера в двухстах-трехстах метрах от Азова обозначили себя по краям грязно-розовой пеной, словно бы смешанной с подсыхающей кровью. Крым стал вдруг не полуостровом – человеком. Сырой карпатский городок Дрогобыч повешенных не оплакал: горы, туманящиеся прямо за окраинными домами, были в четыре утра тихи, безмолвны…

В глубине текста творится бог знает что!

Бьет фонтанами нефть, теснятся звезды, рыдают улетные финтифлюшки. Слова и образы перемешиваются, проникают друг в друга, трутся пупками и рвутся надвое, меж ними нет привычных связок, их не соединяют постылые грамматические перемычки и нудные ритмические ходы. Однако в этой мешанине есть порядок, есть предчувствие чего-то несбыточного, но вместе с тем до боли вероятного…

В глубине текста – гул. Гул предчувствия – это гул замыслов.

Гул замыслов нарастает, становится невыносимым.

Замысел – это еще и предтекст.

В глубине предтекста не набор слов – хлесткая, увертливая проза! Она проносится на высоте двух-трех метров над сизым Гнилым морем, цепляет сморщенную воду концами неровно обрезанных парашютных строп…

В глубине прозы дым, островки камышей, смутные противоборства беспилотных фигур, перетаскивание с места на место крупно распиленных кусков морского воздуха, резкие, радужные брызги.

Фигуры и фигурки колышутся. Над проволочной азовской рябью они просматриваются насквозь: видны закупорки сосудов и затемнения в легких, кишки и кровь, заметны грубые уплотнения скупости, вздутые пузыри подлянок, рваные краешки язв и кипучая радость от их рубцевания…

Шакал вернулся, ткнулся носом в промасленную бумажку, потом быстро и аккуратно слизал с нее остатки куриного жира. Порывшись в мусоре, нашел дынную корку и захрустел уже ею: мелко, сладко…