Четыре подковы белого мерина - Наталья Труш Страница 34

На улице было по-осеннему прохладно, темно и влажно. Потоптавшись по замкнутому квадрату двора, Влад и Лада вышли на освещенную желтыми фонарями улицу.

– Пойдемте, Лада, в машину. Там у меня есть сок, музыка и вообще…

В машине было тепло и уютно.

– Давно надо было сюда уйти, – прикрыв глаза, сказала Лада. – У меня зад ракушками оброс от этой гибэдэдэшной скамейки. Я подремлю, ладно? А ты расскажи мне что-нибудь, хорошо?

Она прислонилась щекой к его плечу, и он боялся пошевелиться, чтоб не потревожить ее сон.

– А что тебе рассказать? – шепотом спросил он.

– А что хочешь. Ну, расскажи мне о своем детстве…

– О детстве… Детство мое прошло далеко от этих мест. Я родился и до семнадцати лет жил у моря. Только не у теплого, а у холодного, на севере. В маленьком поселке рыбаков…

Владу Тишинскому судьба подарков не подкидывала. Денег лишних в семье не было. Отец у него «наважничал» – ловил в Белом море рыбу навагу, вкусную, с белым мясом, не костяную – вместо обычных костей у нее был цельный хребет с плоскими косточками, который легко вынимался из рыбьей тушки.

Из наваги варили особым способом молочную уху: рыбу опускали в воду, забеленную молоком. Когда уха была готова, мясо вынимали на отдельную тарелку – на второе, а молочный суп ели с горячими картофельными шаньгами.

Потом судьба улыбнулась Владу, и он поездил по миру и поел всего. Все и не перечислить, что дегустировал он. Но вкуснее маминой молочной ухи из наваги с шаньгами ничего не пробовал. А уж мясо наважки, которое после ухи ели руками – подсохшее, рассыпающееся на белые звенья, – не сравнить ни с какими морскими деликатесами…

Вообще-то на наваге многие семьи в их поселке поднимались хорошо. За сезон, если ловить всем колхозом, можно было заколотить на жигуленок, но не в семье Тишинских. У них рыбак был одни – батя. Остальные девки да мать с бабкой. Мать работала в поселковой столовой и по дому управлялась, а бабка могла бы рыбачить, да лежачая была, парализованная.

Девки – три сестры Влада – бате помогали, но слишком малыми были, толку от них немного. Любимым занятием у них было расковыривать головенку у пойманной рыбинки, чтоб найти в ней две особые крохотные косточки перламутрового цвета – драгоценности беломорские. Батя ругался и раздавал девкам щелбаки деревянной ложкой, которую брал на рыбалку не просто так: ложкой этой надо было тюкать пойманных наважек по голове, чтоб они не согнутыми крючками замерзали на морозе, а расправленными, ровными, будто палочки. Таких ровных, будто щепки березовые, замороженных наважек батя укладывал в деревянный ящик, стоящий на санях.

Влад, однажды провалившийся в полынью, больше на лед ни разу не вышел. В нем поселился животный ужас перед холодной водой, скрытой льдом. Пересилить себя он не мог.

В общем, с жигуленком у них в семье не получилось, но на телевизор батя хвостов натягал, и в доме у них было как у всех путевых людей: телевизор на тумбочке, накрытый салфеточкой вывязанной, а сверху на салфеточке – скульптурка двух ангелов в обнимку с толстенным деревом. Маманя пуще глаза берегла скульптурку, обтирала ее аккуратно мягким полотенчиком, которое держала специально для таких случаев.

Влад окончил школу и по примеру великого земляка из Холмогор отправился покорять столицу. Правда, не пешком за рыбным обозом, а на перекладных до железной дороги, а там путь прямой до Москвы.

Столица не приняла его. Ему показалась она злой мачехой. Ехал поступать в университет, а увидел его и испугался. Дошел только до дверей приемной комиссии и понял, что не готов штурмовать главный вуз страны. Абитуриенты делились на две части: на москвичей и на всех остальных. Первые выделялись поведением, одеждой, выговором. На вторых они смотрели свысока.

Влад был из «всех остальных», да и то – первым с конца. Одет… Это не «одет», это «раздет»! Стрижка… Это не стрижка! Это ее отсутствие. Руки, как рычаги, торчат из рукавов рубашки голубой – он в ней ходил на выпускной бал и казался себе принцем. А оказалось – такие давно не в моде…

Но самое страшное не рубашка, не руки, не стрижка. Знания. То, в чем он был уверен, чем так гордился – все это оказалось ни к черту не годным. Он почувствовал это. Он слышал, что рассказывали всезнающие москвичи о требованиях к абитуриентам, и понимал, что не потянет, что не готов.

Ему было стыдно перед самим собой, но надо было самому себе признаться: «Я – струсил». Ну струсил! И еще, кажется, понял, что не очень-то и хотел, что поторопился с выбором вуза и факультета.

Он вдруг сообразил, что хотел просто вырваться из дома, поменять свою жизнь так, чтобы назад не было возврата. Зачем возвращаться, если в поселке у них, кроме рыбхоза, ничего! Но ему противопоказано быть рыбаком! Он никогда не сможет побороть в себе страх перед льдом и водой под ним. Никогда! Если только ему не вырежут из мозга центр страха, если таковой имеется.

Вот так он полюбовался на величественную высотку МГУ на Ленинских горах и передумал подавать документы в университет.

Два дня он жил на Ярославском вокзале. Там же познакомился с Толиком и Сашкой, которые провалили экзамены в архитектурный. Они оба были тоже северянами, из Сыктывкара, и возвращаться домой не хотели.

Кажется, это им пришла идея «двинуть в Ленинград». Слышали, что это совсем другой город, на Москву совсем не похожий.

– Там, говорят, спросишь у человека, как пройти, скажем, в Эрмитаж, так он не просто расскажет, но и проводит, и еще будет переживать, чтоб ты и обратный путь нашел. Не, надо двигать в Питер! Москва слезам не верит. Обломает быстро!

Влад с пацанами согласился. Все так, и про Ленинград он тоже слышал, что люди в нем особые – радушные, душевные. И им от этого радушия и душевности тоже кое-что перепало. В поезде они познакомились с дядькой, который выслушал их московскую историю и посоветовал не мудрить, а идти учиться профессии рабочей – в строительное ПТУ. А уж потом с профессией им прямая дорога в институт. После ПТУ поступить как раз плюнуть!

Дядька дело говорил. Вот только б еще найти это самое ПТУ!

– Да какие вопросы?! Приедем в Ленинград, поедете со мной – я в Купчине живу, вот в Купчино и поедем. У меня во дворе ПТУ такое, а рядом – общага! Меня дядя Коля зовут!

Вот так все решилось за пять минут. Их судьбу за пять минут решил незнакомый дядька, который почти по-родственному позволил называть себя дядей Колей и которого они полюбили за то, что он поучаствовал в их судьбе.

…Влад аккуратно погладил по голове Ладу:

– Ну вот. Детство кончилось! Потом мы учились в ПТУ, потом всем чохом поступили в институт, в инженерно-строительный, потом сходили в армию. С Толиком и Сашкой мы дружим и сегодня. А дядя Коля умер, давно уже. Он и не старый был, но за все переживал. За своих детей, и даже за нас. Вот сердце и не выдержало…

Лада открыла глаза.

– Ты так интересно рассказывал! Я не спала! – Лада улыбнулась.