Каменные клены - Лена Элтанг Страница 34

— От валлийского у меня сводит скулы, как от скороговорок, — сказал ты тогда, двадцать шестого декабря две тысячи третьего года, и заснул, натянув мое одеяло на голову. Ты и сейчас так спишь, вчера я заглянула в твою спальню, перед тем, как улечься в узкой гостевой кровати на антресолях, которые ты называешь мансардой.

Прошло пять лет, Дрессер, ты выглядишь и пахнешь иначе, но спишь так же, как спал в моей комнате с окном на Ирландский залив. Я помню колкий зимний воздух и потустороннюю перекличку паромов в белесом тумане. Я помню, что тихонько встала, достала из комода шерстяной чулок с залатанной пяткой и положила туда кусок черничного пирога и папины серебряные запонки.

Я знала, что маме это не понравится, но другого подарка у меня не было.

* * *

История — это кошмар, от которого я пытаюсь проснуться.

В тот день я не стала дожидаться вечера, просто ушла в кино.

Записка Младшей оказалась тем самым мешком с пеплом из буддийской притчи: братья открыли его в голодный год, думая, что это последний запас муки, и погибли от разочарования.

Я не хотела видеть Эдну и Дрессера, не потому что боялась сорваться и устроить сцену, просто не могу смотреть в лицо людям, которые мне неприятны, — покрываюсь пятнами, смотрю в сторону и жую губами, как дебильная девочка.

Теперь трудно понять, что меня так расстроило, ведь я никогда не хотела Дрессера для себя, иногда он даже был мне противен, как рыхлый Фернандо Рей противен Кончите в старом фильме Бунюэля.

Я хотела Дрессера для других, чтобы они, наконец, отвязались от меня со своими предположениями. Я хотела Дрессера для других, потому что за его узкой прямой спиной я могла бы расслабиться и не думать о выражении своего лица, счетах от бакалейщика и непристойном количестве сушеной полыни под потолком.

Теперь припоминаю: кажется, я расстроилась из-за двух аккуратно упакованных чемоданов в комнате Младшей, к тому же — один был папин, с широкими ремнями, а уж на него у беглянки не было никакого права.

Она укладывалась спокойно, отбирая белье и свитера поновее, даже фотографии прибрала — я, разумеется, открыла чемодан и посмотрела. Даже статуэтку с камина, гипсовую балерину на пуантах, завернула в шерстяной носок. Так собираются в школьный лагерь на лето, а не в бега. Так не удирают в припадке безумия с чужим женихом — с ледяным шампанским из горлышка, с погоней по бездорожью.

Скучное семейное кино про измену, вот что она собиралась мне показать, скучное, как проплешины сангины в снегу, когда по свежему снегу проедет первая машина, выворачивая лохмотья вчерашней грязи.

* * *

… Парисатида, мать Кира и Артаксеркса, говорила, что если кто хочет вольно говорить с царем, тому надобны шелковые слова.

Пятое июля.

— Сегодня в нашем баре выпьют море портера и съедят гору орехов величиной с Бен Невис, — сказал Дрессер, допивая кофе у окна. — На время гонок этот город имеет свойство растягиваться, будто желудок кашалота.

— Ты ведь собираешься смотреть гонки? — он открыл шкаф в коридоре и достал оттуда круглую коробку. — Тогда надень шляпку, без шляпки тебя будут принимать за прислугу. И твое ангельское произношение тебе не поможет.

Я заглянула в коробку:

— Спасибо. Похоже, она сама ее выбирала.

Мы говорили жена и она, как будто избегали произнести имя Младшей. Может быть, смотрителя смущало, что он спал с обеими сестрами, как Анхис, царь дарданов? [58]

— До чего же снобское место этот Хенли, — сказала я, подливая ему кофе, — я читала в мемуарах Грейс Келли, что ее отца в двадцатых годах не допустили к участию, потому что он был сыном каменщика. Обыкновенного каменщика, не вольного.

— Хенли — особое место, — поправил меня Дрессер. — Таких больше нет и быть не может.

— Еще бы, недаром люди здесь впадают в такое неистовство, что бросаются в Темзу и идут на дно под свист и одобрительные возгласы из партера.

— На дно? — Дрессер поднял на меня глаза с воспаленной полоской по краю века.

— Ты же сам мне рассказывал, помнишь, три года назад? Какой-то штурман бросился за борт в разгаре гонки, лодка стала легче и пришла первой, а штурман запутался в водяных лилиях и утонул!

— Ах это, — Дрессер кивнул. — Толку-то, что четверка пришла первой — ее дисквалифицировали и сняли с гонок. Но какой стойкий характер! Такие встречались только в девятнадцатом веке, возьми хоть принца Альберта.

— А что, принц Альберт тоже запутался в стеблях лилий? — засмеялась я, но Дрессер даже не улыбнулся, он всегда серьезен, когда говорит о королевской фамилии.

— Принц дал регате имя, — сказал он со значением. — Говорили, что это было второе физическое усилие, предпринятое в жизни Его Высочеством. Первым было расчесывание бакенбардов Его Высочества.

Нет, Дрессер не безнадежен, он все еще умеет меня насмешить.

На минуту мне даже захотелось пощадить его и уехать.

* * *

… Кто бы вы ни были, присутствующие при том, как я совершаю свою месть, произносите слова скорби, покажите проклятому лицо, омоченное слезами. Вот, вот алтарь, воздвигнутый для твоей смерти. Все готово для торжественных похорон.

Все утро, покуда легкие, будто папирусные, лодки неслись от Темпл-Айленд до Тополиного мыса, я слонялась по поляне Стюарта, такой же утомительной и разноцветной, как моя бывшая учительница французского.

Все самое противное в этом мире называется Стюарт, кроме, разве что, дочери короля Иакова Пятого. Беспокойство точит меня, день сорвался с поводка и носится кругами, будто ошалевший щенок, а я сижу на мостках возле шлюза и смотрю в воду, коричневую из-за донной гнилой травы.

Я жду Дрессера, мне нужно закончить с ним сегодня и вернуться домой. Дрессер — безответный заложник развязки — пригласил меня поужинать в клубном ресторане, вернее, в обеденной комнате для прислуги.

Под глазами, как назло, высохли какие-то трещинки, будто кракелюры на старом лаке. Я массирую пальцами подглазья и смотрю на другой берег: грязные кирпичные трубы, плоские крыши лодочных сараев, скучный стесанный профиль предместья.

О чем я думаю? Когда Мидах и Эйрмид [59]вылечили одноглазого привратника короля, вынув глаз у его кошки и поставив в привратникову глазницу, это не принесло бедняге облегчения — кошачий глаз крепко закрывался днем, а ночью дико вращался, высматривая мышей. Во дворце все ахали и жалели привратника, но никто из них не подумал о кошке.