Амандина - Марлена де Блази Страница 34

Графиня блуждала по Рынек Гловны, главной рыночной площади, разглядывая объедки дня, оставшиеся после оккупантов, еду для Untermenschen, недочеловеков: гниющие овощи, треснувшие и раздавленные фрукты, остатки свиных туш. Не то чтобы это много для нее значило, думала она, любовно отбирая кучку маленьких, твердых коричневых груш, все дело в привычке — этим утром она посещает рынок. Ящики, коробки и мешки отборных, качественных продуктов пунктуально поставлялись к черному ходу ее дворца каждый вторник и субботу. Озерная рыба с севера — по пятницам. Она шла вниз по улице Францисканцев, мимо штаб-квартиры Нацистской партии к дворцу Чарторыйских, чтобы оставить немногочисленные покупки поварам, проверить приготовление ланча и затем освежиться и отдохнуть перед тем, как выйти к столу, накрытому как всегда точно к часу дня. Сколько их будет, восемь или девять?

Вместо друзей или семьи она будет обедать со своими немецкими гостями. Чиновники Вермахта и их помощники. Давнишние гости. Несмотря на отчаянные уговоры дочери и других членов семьи, графиня осталась в Кракове, когда другие сбежали. Все душевные силы, положенные на счастье Анжелики, она обратила теперь на защиту дома, состояния, привычного образа жизни. Как будто ее присутствие могло остановить немецкую армию.

Она помахала рукой из окна своей спальни, когда Анжелика и Януш на белом «бентли», груженном чемоданами, присоединились к почти беззвучному предрассветному исходу краковского клана Рудских меньше чем за день до вторжения. Сотни, тысячи прошли до них, добираясь до отдаленных деревень и ферм, стремясь пересечь границы с Румынией, Югославией или Чехословакией, не осознавая, что двигаются они не к свободе, а прямо в распахнутые объятия русских. Но в последний день августа 1939 года Анжелика, Януш и его семья уезжали в Париж. Так же как преследуемые новой властью поляки разной степени знатности поступали в девятнадцатом веке и во время Первой мировой войны, Анжелика, Януш, и другие организовали бы польское общество в изгнании на территории нескольких гранд отелей, продолжая вести тот же образ жизни, что и в Кракове. Они переждали бы войну, как приличествует благородным изгнанникам. Хотя оперный театр был закрыт и воздушные налеты прерывали поздние ужины, раздражала нехватка приличных вин, но оставалось утешение, что война далеко. Если невыехавшие жители Кракова закрывали глаза на неприятные детали, портившие внешне благополучную картину, чтобы выжить, так что же говорить о тех, кто сбежал. Тем не менее 3 июня 1940 года, когда немцы впервые бомбили Париж, последние иллюзии были разрушены. Тем временем в Кракове графиня вводила новые обстоятельства в удобное для себя русло так же, как она делала всегда.

В начале октября 1939 года, когда полковник Вермахта Дитмар фон Караян и его помощники постучали кольцом с головой льва о железную пластину на величественных, украшенных резьбой дверях дворца Чарторыйских, графиня их ждала. Она неоднократно задавалась вопросом, почему ее дом так долго был свободен от постоя, в то время как почти все исторические дворцы Кракова давно заняты SS, Вермахтом или Гестапо. Она не знала, что полковник заметил ее еще три недели назад в один из первых дней оккупации. Она поспешно возвращалась с мессы в Марьянском костеле. Поскольку автомобиль полковника перегородил ей путь, их глаза встретились. Он приказал водителю остановиться и проследить ее путь с целью узнать, кто она такая и где живет. Тем самым полковник обеспечил бы себе жилье и, возможно, надеялся он, женщину. У него были дела в Варшаве, но когда он вернулся, именно он и его помощники, ближайшее окружение, ударили головой льва в двери графини.

Она приняла их так, как если бы сама пригласила: полковника, капитана и сопровождающих их лиц — всего девять чиновников Вермахта. Непринужденно общаясь на прекрасном Hochdeutsch, литературном немецком, усвоенном в монастырской школе, к 11:00 утра графиня, прелестно выглядящая в белом утреннем туалете, предложила по глоточку амонтильядо из старинных серебряных чарок и ореховые бисквиты, затем, изящно ступив на лестницу, грациозно поплыла наверх, чтобы продемонстрировать шесть просторных комнат, в которых можно было расположиться. Валенская всегда прекрасно себя чувствовала в мужской компании. Коли случилось так, что идет война, город занят неприятелем и в дом твой входят победители, мы будем нести удары судьбы с капелькой достоинства, сообщила она полковнику взглядом, когда он нагнулся, чтобы зажечь ее сигарету.

В дополнение к третьему и четвертому этажам полковник просил разрешения использовать и комнаты второго этажа, включая главную гостиную, столовую, библиотеку. Графиня, стремившаяся по возможности ограничить присутствие военных в парадных апартаментах, сама предложила уютную обособленную квартирку на первом этаже — спальню, салон и небольшую гостиную, — когда-то принадлежащую престарелой матери Антония. Как любая воспитанная хозяйка, она четко объяснила заведенный в доме порядок: время, когда накрывают на стол, просьба не опаздывать, возможности ее кухни и ее подвалов, правила поведения за столом — никаких разговоров о войне. Также она предупредила о недопустимости приглашения лиц женского пола без ее одобрения, о полуночном комендантском часе, чтобы не потревожить слуг, у одного из них новорожденный ребенок. Каждое разъяснение графиня доносила, глядя непосредственно в темно-синие, татарского разреза, глаза полковника, и он, стараясь прикрыть рукой невольно вспыхивающую улыбку, с непроницаемым выражением лица слушал изрекаемые ею непреложные истины. Четкие кивки всей группы, целование ручки, заверения в неукоснительном соблюдении порядка и обещания не опаздывать к обеду. Пока графиню Валенскую все устраивало.

Взирая чуть отстраненно, как дама с портрета на стене, графиня сидела во главе стола, окруженная начищенными, выбритыми, благоухающими хорошим парфюмом гостями, полковник расположился с правой стороны от нее, обед с Вермахтом тек неторопливо, разговор был неопределенно общий. В первые дни графиня обдумывала, не пригласить ли ей знакомых дам, чтобы развлечь молодых людей. Но среди тех немногих, кто оставался, не было никого, кто был бы совершенно уместен. Никого, кто был бы симпатичен, но не слишком, очарователен, но не вполне. Конечно, они обзавелись собственными женщинами: или вывезенными из Украины и работающими в рыночных барах, или немногочисленными местными девушками, тоже жаждавшими, несмотря на патриотизм, любви и ужина хотя бы время от времени. Но гостившие у нее мужчины были почтительны и даже напивались, не нарушая правил приличия. Некоторые помощники проводили за городом по нескольку дней каждую неделю, у остальных тоже хватало служебных обязанностей, таким образом, большую часть времени в доме царила тишина. Жизнь продолжалась.

Вечерами графиня уединялась в своих комнатах, читала, открыто слушала Би-би-си, пренебрегая распоряжением, по которому все еще неконфискованные радиоприемники должны были быть сданы. В самом начале полковник спросил, не потревожит ли ее, если будет иногда садиться за фортепиано. Прошу вас, я люблю музыку. Так и повелось: она играла Шопена, он — Баха, они играли друг для друга, часто и для окружающих. Валенская и полковник редко оставались наедине, а когда такое случалось, графиня очень грациозно соблюдала дистанцию — танец, которым полковник наслаждался, — единственная близость, которая допускалась, был разговор об их семьях. Об Анжелике и Януше, о жене полковника, его взрослых детях.