Не зяблик. Рассказ о себе в заметках и дополнениях - Анна Наринская Страница 34

Если по-честному, то надо признать, что эта книга состоит по большей части из подробных пересказов сюжетов штрогеймовских фильмов. В начале книги автор сам предупреждает, что «иногда» прибегает к пересказу сценария (хотя уместнее было бы слово «всегда»), и добавляет, что, поскольку Штрогейм сам писал сценарии к своим фильмам, которые затем безжалостно кромсались, этот материал чрезвычайно важен для понимания его работ.

И, как ни странно, эти пересказы работают. Они работают именно в смысле демонстрации того, «как кромсались». И даже сильнее – как уничтожались. Мы читаем эти невероятно детализированные, выверенные, сложно устроенные, мрачные, полные символизма истории, зная, что волею студийных боссов многие фильмы Штрогейма были сокращены более чем вдвое, что в прокатной версии его последней картины (снятой за 24 (!) года до смерти) осталось только несколько минут материала, снятого им самим. Что в его фильмах меняли сюжеты (в немом кино это было легче – стоило переделать титры), что к ним приклеивали хеппи-энды. Что некоторые из них так никогда и не вышли в прокат, а некоторые утрачены навсегда.

В итоге книга Леннига оказывается многостраничным приговором цензуре коммерции и диктату победивших среднестатистических представлений о массовом потребителе, чей «девятилетний» разум, по выражению Д. У. Гриффита, «ищет примитивных эмоций». Это книга о разрушительной власти денег и о губительности правила, что тот, кто платит, тот и заказывает музыку. Фильмам Штрогейма – несмотря на всю трагичность судьбы этого голливудского отщепенца – повезло. Его талант был таким ярким, что его музыка прорывается сквозь все правки, несмотря на все сокращения. Многим фильмам и многим людям повезло гораздо меньше.

03.10.2014

Проведенный недавно опрос – любительский, но репрезентативный – показал, что читатели (во всяком случае, отечественные) предпочитают биографии «художественные». Такие, где судьба героя предложена в виде некоторой красивой концепции, где автор проникает в его душу и помыслы и даже пытается отчасти быть им. Еще он показал, что большинству практически безразлично, насколько эти биографии достоверны.

На этом месте вполне можно было бы предаться рассуждению об отношении людей к правде вообще и о том, насколько она им нужна. Но даже не позволяя себе поддаться этому соблазну, необходимо все же сказать, что такие биографы, каким выступил Валерий Шубинский в книге о Николае Гумилеве, берутся за дело заведомо невыигрышное: они тратят множество труда на изыскания и отказываются от эффектных построений, заведомо теряя очки у публики. И именно поэтому такие взвешенные, детальные и неспекулятивные труды – сейчас особая ценность.

При этом «Зодчий» – это не то чтобы отечественный извод нейтрально-скрупулезного типа биографии, который у нас принято называть «английским», полагаясь на пример переведенной здесь довольно давно и прочитанной многими «Жизни Антона Чехова» Дональда Рейфилда – книги, действительно, исключительно дотошной. До такой даже степени, что среди всех этих выверенных подробностей совершенно теряется та сторона личности героя, которую можно считать ответственной за «Степь», «Вишневый сад» и вообще за то, что, собственно, и есть «Чехов».

У Шубинского совсем не так. Главное достоинство его труда не в точном и почти всегда спокойном изложении фактов жизни героя (даже версии о последних днях Гумилева и его причастности/непричастности к «контрреволюционной организации Таганцева» изложены с удивительной сдержанностью) и не в соображениях о его поэтике (тут слово чаще предоставляется другим – например, Иннокентию Анненскому или Виктору Жирмунскому), а в умении автора постоянно иметь в виду – хоть и не упоминая это через слово – значительное и прекрасное, что сделал тот, о ком этот текст написан. То есть это как раз не книга о том, как влюблялся, путешествовал, воевал, относился к поэзии Николай Степанович Гумилев, а о том, как это все делал автор «Заблудившегося трамвая» и «Шестого чувства» (ну и, да, «Капитанов»).

«Автор настоящей книги надеется, что ему простят ее недостатки – потому что только искренняя любовь к поэту двигала его рукой», – пишет в самом конце Валерий Шубинский. И действительно, эту любовь, читая «Зодчего», нельзя не почувствовать. Но это не экзальтированная, не взбалмошная и фантазирующая любовь, с которой, кстати, к Гумилеву часто относились при жизни (только обычно не те, от кого она ему была нужна) и с которой относятся к своим героям биографы «субъективно-идеологического» склада, а любовь трезвая и понимающая. На протяжении почти 700 страниц автор ни разу не сдает своего героя. Не опускаясь до мелочных оправданий и конспирологических построений, он всегда остается на его стороне.

Так что не станем заниматься обсуждением недостатков (тем более что они немногочисленны) этой книги, а скажем вот что.

Время перемен и катаклизмов, на которое выпал расцвет поэтической и «просто» жизни Николая Гумилева, уже давно служит для нас плацдармом для игры в соответствия с днем сегодняшним. В каждом рассказе о предреволюционных и революционных событиях мы ищем «отражения» нашего теперешнего опыта – и всякий раз его находим. Книга Шубинского предоставляет такие возможности во множестве.

Например, когда читаешь об упреках в «сотрудничестве с режимом», которые сумевшие выехать на Запад литераторы бросали оставшимся «под большевиками» коллегам за их участие в возглавляемом Горьким издательстве «Всемирная литература», – прямо-таки диву даешься, насколько неизменной осталась интонация, фразеология да и мотивация подобных обвинений.

При этом главное, что задевает в книге Шубинского при таком взгляде, это как раз не сходство, а различие – касающееся в первую очередь главного героя.

«Он вставил в стихотворение „Галла“ строчки про „портрет своего Государя“ и читал их матросам-балтийцам, – пишет Шубинский, – потому что в Екатеринбурге расстреляли этих женщин и этого мальчика… Он крестился на церковные купола, потому что тем же летом 1918 года красногвардейцы разорили Александро-Невскую лавру, потому что уже начали убивать священников».

Это почти болезненно ощущается – до какой степени сегодня невозможна такая фигура, как Гумилев. Советский уравнительный, а потом постсоветский накопительный периоды практически полностью выжгли возможность такого – пусть слегка декларативного, но прямого и предполагающего жертву благородства и романтизма.

Советское время, заметим справедливости ради, было куда более откровенно жестоко к такому человеку – его просто уничтожали. В постсоветское – появись он тогда – он оказался бы просто «не востребован».

28.11.2014

Сначала просто факты. «Оливия Киттеридж» – это четырехсерийный телефильм, который Лиза Холоденко – оскаровская номинантка и обладательница «Золотого глобуса» – сняла по роману Элизабет Страут (получившей за него Пулитцеровскую премию) с оскаровской лауреаткой Фрэнсис Макдорманд в главной роли. Макдорманд играет гениально. Ричард Дженкинс, изображающий ее мужа, – тоже. Билла Мюррея выпускают буквально на несколько минут в конце, но Билл Мюррей – это всегда Билл Мюррей.