Капсула для копирайтера - Антон Бильжо Страница 34

– Да нет вроде.

– Так, значит, Герман, – Магнитский перешел в тональность штабной крысы, дающей задание агенту в поле, – билеты тебе привезет курьер через полчаса. Так что вставай, одевайся. Полетишь из Домодедово в четырнадцать пятьдесят пять. Не опаздывай, иначе у нас все накроется.

– Хорошо, хорошо.

– У тебя будет двести тысяч. Этого месяца на три хватит.

– Зачем мне на три месяца? – Пророк уже вырвался из душных объятий лавсита, опустил ноги на холодный паркет, вслушивался, пытаясь понять, что тут не то, к чему он клонит. – Я же тринадцатого лечу.

– Да, конечно. Просто образно сказал.

Потер глаза и посмотрел в окно, на чистый серый квадрат. Сердце билось мелкой рыбкой, которую только что достали из воды, видно, от того, что резко вскочил. Надо выпить таблетки. На полу валялись пиджак MEXX, платок Hermes, ярко-вишневые джинсы, а также книги и провода. На кухне – гора немытой посуды. Сколько мусора оставляет после себя человек!

– А это вообще обязательно?

– Что?

– Лететь на Гоа.

– Мы же говорили, ты должен пройти курс оздоровления.

– Оздоровления? – Третьяковский усмехнулся. – Ну, хорошо. Понял.

Так вот. Как известно, процесс оздоровления включает много элементов. Ученые до конца ни в чем не уверены, хотя делают вид. Здоровье человека, что погода, вроде на ладони, а присмотришься – ну, совершенно непредсказуемо.

– Можем еще в ювелирный зайти, – предложил Герман Наде, решаясь на смелый эксперимент, ибо если уж согласится в ювелирной, то без лобка вряд ли оставит.

После Martini с пивом Герман поймал каворку. Все ему казалось нипочем.

– Нет. – Она снова взяла его под локоть, прижалась подругой-кошечкой. – Спасибо тебе, дорогой. Нам уже надо на посадку.

Оказывается, эта пигалица летела бизнес-классом. Скрывала до последнего, стеснялась, пока про места не спросили.

– Можно мужчина со мной сядет? – Уже в самолете Надя пристала к старшей стюардессе. – Ну, пожалуйста.

– Придется немного доплатить. – Женщина в форме с грубым, утомленным лицом смотрела снисходительно, по-матерински.

Неприятно было, что мимо как раз проходили все эти дайверы с красными шеями, а потом еще и девушка в косухе и с черепами на запястьях – оказывается, она тоже летела на Гоа.

– А сколько? – не унималась Надя.

– Четыре тысячи.

Третьяковский помотал головой, но ничего не сказал. Смысл? Она могла бы пересесть к нему, в общий салон.

– Можно две? – Надя продолжала вести себя как маленькая, банально клянча.

Стюардесса смерила псевдострого эту парочку, подумав, видимо, следующее: стареющий небогатый плэйбой потратил все деньги на оплату бизнес-класса для своей энергичной любовницы. Возможно, даже продал квартиру, чтобы только слетать с ней на Гоа. Но вот самому на местечко рядом не хватило.

– Хорошо, – сжалилась она. – Я узнаю, подождите.

Секунду провела за шторкой, делая вид, что у кого-то спрашивает.

– Ладно, давайте две пятьсот.

Герман покорно достал деньги.

Они уселись. Казалось, вот сейчас, в комфортной обстановке, можно о чем-то душевно разговориться. Но Надя почти сразу надела наушники:

– Все, спать. Нам восемь часов лететь.

Крепкая нервная система. Она откинулась в кресле, нацепила на шею подушку, положила на подушку голову, накрылась пледом, сняла туфельки, поджала под себя ноги.

И Герман, как всегда в самолете, остался один-одинешенек: то опускал, то поднимал спинку. Земля уходила из-под ног. «Боинг» гудел ровно, но в самой этой непрерывности заключалась опасность. Теперь из него никуда нельзя было сбежать.

– Вы что-то хотели?

Сердобольная старшая стюардесса присела на корточки и всматривалась в него, куда-то повыше глаз. Вблизи ее лицо напоминало раскрашенную необструганную деревяшку.

«Зачем ты здесь работаешь? – подумал Герман. – Увольняйся».

Он чувствовал, как сжимаются трубки внутри, как тело холодеет с краев, сливаясь с этой металлической машиной. Без всяких проводков скафандра нового типа «Грани» Третьяковский понимал, что теперь составляет с ней единое целое. Его страх мог передаться двигателю. Они оба – «боинг» и Герман парили в невесомости, на волосок от ужаса. В любой момент в его сердце, как и в двигателе самолета, что-то могло пойти не так, какие-то шестеренки могли задеть друг за друга, да мало ли что, скрежет, боль, груда металла… они уже падают, медленно оседают на дно Мирового океана.

«Пассажиру бизнес-класса на рейсе Москва – Гоа стало плохо». «Наркотиков пережрал».

«Что вы! Говорят, это был пилот ОКК “Зигфрид”».

«Вы в это верите?»

«Уволенный сотрудник рекламного агентства…»

«От него ведь жена ушла…»

«Да-да. Сбежала в Париж с каким-то старым французом».

«Классическая история».

«Сердечный приступ».

«Сам виноват. Пил и курил».

«В кармане нашли таблетки Herz und herz».

«Зачем вообще было ехать с больным сердцем на Гоа, да еще и с любовницей?»

«Сперматоксикоз».

«Вызванный побочным действием витаминов».

«А вы знаете, что у него были ВИДЕНИЯ? Он же считал себя ПРОРОКОМ!»

Они могли издеваться сколько угодно. Видения посещали его с детства – это факт. Испуганный заяц, прислушивающийся к шорохам в абсолютно тихом лесу, где его никто не видит. Один потерянный Вселенной заяц. Заяц, напуганный тишиной. Герман ощущал это на себе.

Что же касается посланий, то они приходили отовсюду десятками и заключались, к примеру:

в голубе, пьющем воду из углублений канализационного люка;

в танцующих совершенно по-разному людях;

в занимающейся йогой, как в последний раз в жизни, Катрин;

в азиатском лице женщины с низко натянутой шапкой Calvin Klein Jeans, случайно встреченной в метро, особенно в ее синтетическом мехе;

в шраме Жульетты и челке Димы;

в эспаньолке Магнитского и бумажной короне, подаренной им Сергею;

в веснушках Роджера, который задумчиво смотрит на крыльцо из окна своего кабинета ранней осенью;

в далеком гуле, похожем на длинную ноту, раздающемся посреди суеты обычного дня;

в том, как Надя доверчиво приоткрыла рот, наконец-то раздавленная сном, и в предположении: что будет, если разбудить ее поцелуем? – и в круглой лампе-тарелке, висевшей у него дома.

Только Герман мог все это прочитать, перевести, развернуть и раскатать до бесконечности. Тому, кто направлял послания на его адрес, Пророк дал имя «Великий Отец», просто потому что это было самое личное из всех известных ему обращений.