Город еретиков - Федерико Андахази Страница 35

Как только эти слова отзвучали, герцог, чтобы не ставить под сомнение дисциплину в своем войске, пронзил мечом живот собственного наемника, рухнувшего навзничь рядом с безжизненным телом Кристины. А затем, словно ничего и не произошло, Жоффруа де Шарни ухватил дочь за волосы, заставил ее принять вертикальное положение и продолжил с того же места, на котором прервался: он хотел раз и навсегда покончить с источником своих бедствий. Аурелио не понимал, почему жестокий убийца вдруг превратился в его хранителя, однако решил использовать эту заботу себе на благо. Видя, что лицо его супруги из бледного становится мертвенно-синим и что тело ее бесчувственно колеблется, повинуясь лишь яростному натиску герцога, Аурелио связанными руками поднял с земли камень с заостренной кромкой и закричал что было сил:

— Немедленно отпустите ее!

И тогда Жоффруа де Шарни в ужасе увидел, что его Назаретянин поднес острый камень к своему горлу и вот-вот перережет себе артерию. Когда он заметил на обломке скалы струйку крови, то бросился к Аурелио, снова опрокинув Кристину на землю.

— Пожалуйста, не делай этого, — попросил герцог, словно внезапно превратился в любящего отца, при этом промокая раны на шее собственной одеждой, стараясь предотвратить кровотечение.

— Если вы хотите, чтобы я продолжал жить, вы должны заботиться, чтобы жила она. Я не знаю, отчего вы меня защищаете после того, как убили всех моих товарищей. Но если что-нибудь случится с ней — обещаю, что я найду способ покончить с собственной жизнью.

Аурелио не пришлось больше ничего говорить — герцог уже распорядился, чтобы Кристину привели в чувство и взяли под стражу. Жоффруа де Шарни готов был заключить такое перемирие — только бы ничто не угрожало совершенному живому образчику, ниспосланному ему Господом, чтобы в конце концов герцогу удалось сотворить плащаницу по образу и подобию Иисуса Христа.

Лирей, 1349 год

Кристина и Аурелио до конца своих дней будут вспоминать Вильявисьосу как сновидение, столь же сладостное, сколь и мимолетное. Память об их растерзанных товарищах превратилась в боль, которую душа была неспособна вместить; в той резне выжили лишь они вдвоем, и они ничего не могли поделать с чувством вины, которое не имело оснований и все-таки терзало их совесть. От пригожего поселка между излучиной реки и холмами не осталось ничего, кроме пепла, в конце концов унесенного ветром Кантабрийского моря. Замок, в прежние времена гордо возносившийся над низкими волнистыми взгорьями, теперь превратился в немого свидетеля бесчинства; его незаконно присвоил себе граф Хихонский. Ничего. От миража с названием Вильявисьоса не осталось абсолютно ничего. Даже история не сохранила внятных упоминаний об этой краткой эпопее.

Возвратившись во Францию, Жоффруа де Шарни заточил Аурелио и Кристину в неприступную башню своего замка в Лирее. Видеть друг друга они не могли; они едва-едва слышали друг друга, когда пытались разговаривать сквозь разделявшую их каменную стену. Аурелио не понимал, чем он сумел заинтересовать герцога, он не мог объяснить себе, какая неведомая причина побуждала Жоффруа де Шарни так о нем заботиться: его тюремщик предоставил в его распоряжение слугу, который следил за тем, чтобы у пленника не было недостатка в сытной еде и в самом лучшем вине с собственных виноградников герцога. Но что казалось Аурелио еще более странным — так это постоянное беспокойство Жоффруа де Шарни: его здоровье и, главное, о его внешности. От кровавой резни при взятии Вильявисьосы у Аурелио сохранился заметный шрам, начинавшийся на скуле и пересекавший щеку. Каждый день — один раз с утра, а потом еще вечером — Жоффруа де Шарни появлялся в комнате своего зятя и лично занимался лечением отметины — следа от удара ногой, нанесенного ему одним из солдат. Герцог своими руками промывал рану, чтобы не допустить заражения, и смазывал ее особой мазью, чтобы она поскорей заживала. Жизнь Кристины, напротив, протекала не слишком удачно, если можно охарактеризовать таким словом участь Аурелио: большую часть дня она проводила в кандалах, кормили ее хуже чем отбросами и почти что не давали воды.

В то время, когда Аурелио и Кристина томились в плену у Жоффруа де Шарни, герцог в конце концов отыскал художника, которому предстояло создать святыню, предмет всех его помыслов: священную плащаницу, покрывавшую тело Иисуса Христа. Этого человека звали Морис Кассель, он был замечательным художником и талантливым скульптором, искусным в создании барельефов, в росписи стен и в деревянной резьбе. Подобно большинству своих коллег в ту эпоху, Морис Кассель жил как безвестный ремесленник, статус которого в обществе был более сходен с положением каменщика, мастера-строителя или архитектора, чем с положением настоящего художника. Строго говоря, единственными людьми искусства, получавшими право на известность и, если повезет, на грядущую славу, тогда считались поэты и драматурги. Никто не знал, кто спроектировал Реймсский собор или кто были художники, создавшие фреску, известную под названием "Мистический брак святой Каталины" в соборе Нотр-Дам-де-Мон-Морийон; никому не было известно ни имя автора великолепных скульптур на портике Шартрского собора, ни того мастера, кто вырезал величественные барельефы церкви Святого Трофима в Арле. И, разумеется, такая анонимность, оставлявшая художников в тени, шла на пользу темным замыслам герцога Жоффруа де Шарни.

Кандидатура Мориса Касселя представлялась ему идеальной — и не только в силу его бесспорного таланта, но и потому, что материальное положение творца было почти что катастрофическим: Жоффруа де Шарни почитал делом несложным купить и его великолепные способности и — что было важнее — его молчание. Однако гораздо труднее для герцога оказалось купить его совесть. Морис Кассель был человек искренне верующий, и, когда заказчик объяснил ему свои намерения, художника тотчас же охватило праведное негодование. Впрочем, Жоффруа де Шарни владел искусством риторики как никто другой: он никогда не оспаривал аргументы своего собеседника — наоборот, ни в чем не противореча его убеждениям, герцог подводил его к уверенности, что их мнения полностью совпадают, просто они используют разные средства, которые только кажутся разнонаправленными. С другой стороны, Морис Кассель был человеком не слишком образованным, и герцогу не составило большого труда заловить его в сеть своего пламенного красноречия и своих хитросплетенных доводов. Речь идет вовсе не о фальсификации, объяснял он, а об акте христианской справедливости: чудо Святой Плащаницы, несомненно, имело место в действительности, как свидетельствуют об этом хроники, говорящие про полотнище из Эдессы. Однако полчища Магомета захотели замолчать или, что еще хуже, уничтожить память об этом чуде — не только чтобы отмстить христианскому воинству, но в первую очередь чтобы утаить неопровержимое доказательство Воскресения Христова. Это исчезнувшее полотно являлось материальным и непреложным доказательством истинности Священного Писания. Поэтому создание реликвии никак нельзя посчитать обманом — это будет делом возвращения христианству знамени всех четырех Евангелий и триумфом веры против фальшивых пророков и маловерных. Заметив, что Морис Кассель мало что способен противопоставить таким серьезным аргументам, Жоффpya де Шарни пошел еще дальше, чтобы окончательно убедить художника: он пообещал, что если тот использует весь свой талант на службу Господу, то будет восседать по правую руку от Него, и наоборот, если он не поделится своим божественным искусством и не поможет вернуть святыню, то сделается сообщником варваров, ее уничтоживших, и тогда уж точно обречет себя на вечные мучения в Преисподней. Эта ужасная перспектива потрясла робкую душу художника. И тогда Жоффруа де Шарни нанес завершающий удар: он высыпал на стол содержимое кошелька, туго набитого золотыми монетами.