Смотритель - Дмитрий Вересов Страница 35

– Да, – задумчиво протянула Маруся. – Но как быть в том случае, если ты всю жизнь хотел этой ошибки, этого плавания без руля? Если оно дает тебе… упоение… надежду… веру в то, что твоя жизнь жилась не напрасно?

– И ты не боишься? Наверное, ты никогда не плавала вот так… по воле волн?

– Боюсь. Но не за себя. Я, если и буду расплачиваться, то, предположим, знаю за что, а вот другой…

– То есть я?

– Ты. Но пойдем, я все устрою. Я тут уже совсем обжилась за эти сутки. Сейчас найдем отца-казначея… ложе… трапеза… а потом в палаты, я там все так и бросила, тебя увидев. Представляешь, поднимаю голову от венчальной записи Мышецкой и Жерванова и вижу, как ты жмуришься у собора…

* * *

Весь день прошел в чтении ветхих консисторских листов, временами прерываемом лаской нежаркого солнца, шелком ласкаемых котов и псов. И Павлов вдруг, может быть, впервые в жизни понял, что другие люди называют благодатью. Во всем, в каждом движении тела и души разливались нежность, легкость и тепло, и свобода, и уверенность. Монахи, с улыбками проходившие мимо, ничуть им не мешали: в их облике не было суровости, а лишь сквозили некая деловитая простота и еще, быть может, немного лукавства. Но никакого Гильо не было на желтоватых страницах, а искать Тату, увы, следовало, скорее всего, совсем не здесь. – Завтра поедем в Гатчину, – пыталась успокоить Павлова Маруся, но он уже знал, что это бесполезно – да и не хотел.

* * *

Вечером, когда на островке погас последний огонь, и белела только маленькая церковь, они сели на скамью у крошечного пирса. Упруго плескалась лодка, и ей грубовато вторил старый катамаран, неизвестно как здесь оказавшийся.

– А икона? – неожиданно вспомнил Павлов. – Я же приехал сюда, услышав про какую-то чудотворную икону!

– Разве тебе мало этого дня? Настоящего божьего дня? – Маруся обняла его за плечи, обжигая и одновременно давая прохладу. – Я утром сказала, что боюсь за тебя. И это правда. Когда я сидела в пещере, в парке, я на мгновение почувствовала даже не страх – ужас. Безысходность. Необратимость, словом. Называй, как хочешь, но это расплата.

– За что?

– За то, что было открыто. Нам…

– Но послушай. Допустим, я понимаю, тебе был даден этот господин, – в голосе Павлова прозвучала плохо скрываемая ревность, и Маруся незаметно улыбнулась, – потому что ты человек не от мира сего, живешь прошлым, много знаешь… Ты вообще необыкновенная! Но я-то? Ну увидел мираж – так ведь вполне современный. Ничего запредельного в нем, в общем, не было. Такое запросто могло произойти и на самом деле.

– Разве ты не увидел свою мечту?

– Ну, допустим, увидел, – почти с неохотой признался Павлов. – Но почему я? И зачем?

Маруся еле слышно вздохнула.

– Может быть, для того, чтобы встретиться со мной? – с полувопросом-полуутверждением взглянула она на него.

– Послушай, но зачем такие сложности просто для того, чтобы встретиться двум людям? Миллионы счастливых людей встречаются на земле без всяких видений прошлого и будущего.

– Возможно, – уклончиво ответила Маруся.

– Гораздо хуже то, что во всем этом есть ощущение несвободности, заданности какой-то. Я, честно говоря, только сегодня ее и не испытываю.

– Тогда давай еще раз попробуем раскрутить историю назад, раз сегодня мы свободны…

– Но разве мы сегодня?.. – В глазах Павлова застыло какое-то растерянное удивление.

– Это же все-таки монастырь, Сереженька. И у тебя в комнате еще три паломника. А у меня даже четыре.

– Надеюсь, хоть паломницы?

– Угу. Так вот, давай станем вспоминать все-все. Даже самое стыдное и плохое. И смешное.

– Достоевщина какая-то… ей-богу! – едва не чертыхнулся он.

Но, видимо, не зря в церковке на холме дышал, словно живой, темный лик чудотворной иконы, и признания, которые в другом месте и в другое время обычно даются мужчине и женщине с огромным трудом и стыдом, на этом озерном берегу вдруг свершались как-то тихо и просто. И им обоим становилось от этого все легче. И оба делались все ближе и ближе друг другу…

Когда луна стала незаметно таять и перестала уже отражаться в воде, Павлов, не выдержав, закурил. Спичка, как ей и положено, описала дугу, словно маленькая комета, и упала на землю, напоследок вспыхнув чуть ярче и осветив давно втоптанную в землю дешевую пуговицу.

Павлов вскочил, потом сел и неловко улыбнулся:

– Ну да. После того как мы с Ольгой… я нашел на полу… такой осколочек, наверное, оплавленная керамика. Она еще сказала, что это дешевка, фабрика какого-то Мелентьева или Мальцева, кажется. А я не выбросил, мне почему-то казалось, что так я смогу дольше удержать ее… Она ведь была всегда ничья, понимаешь?

– Расскажи мне еще раз про это имение. Такой луг с деревьями, напоминающий Рим, а садовый домик, наоборот, Швейцарию. Да?

– Да. Но его нет, нигде нет. Я же говорил, что объехал все…

– Есть-есть, только это неважно уже. Это, кстати, поместье Щербатского, буддолога. О господи! Взял, чтобы удержать… Я тоже взяла… пуговицу, кажется – чтобы удержать то состояние, что охватило меня тогда. Но ведь удержать невозможно ничего. Мы оба ошиблись, и теперь оба…

– Что ты говоришь?! Что две какие-то фигульки способны вызывать фантомы? Мы же не в Средневековье, Маруся! Я понимаю, что во всех этих ставших ныне такими модными магиях есть какая-то доля истины. Но не настолько же! Подумаешь, буддолог! Да хоть маг и алхимик!

– Дело не в нем. Дело в нас самих. А теперь уже и не в нас. И еще в том, что мы разные. Будто принадлежим к разным мирам… Понимаешь, ты оттуда, из города. Ты рассудок, ночь, запад… А я каким-то образом здесь… Мне очень трудно это объяснить, но я чувствую, что мы не можем соединиться совсем, каждому свое…

– Что-то я перестаю тебя понимать, Маруся! Давай плюнем на все, на все эти пуговицы, осколки, имения! Да, хочешь, я совсем брошу все эти свои шубы. И яхту. И все. Это же ерунда, по большому счету. Давай только любить друг друга и быть счастливыми! Какая разница, каким путем это счастье нам досталось.

– А собаки? – еле слышно ответила она.

– Ну, будут две собаки, что, не прокормим, что ли?

– Хотела бы я увидеть их обеих. Вместе.

– Как рассветет, поедем сразу к тебе, дождемся Вырина, а потом приедем в город, где сидит мой красавец. Вот и все.

– Это ты говоришь сейчас, здесь. И это правда. А как только мы окажемся снова там, все снова станет сложнее, непонятнее… покажется невозможным, – Маруся решительно встала, и платок снова вспыхнул на ней синим, но на этот раз лунным огнем. – И все-таки мы должны, иначе…

– Иначе я сойду с ума, честное слово! – рассмеялся Павлов, подхватил Марусю на руки и понес к машине.

Он шел мимо тропинок, ведущих всегда вверх, мимо финского домика, мимо ворот, куда солнце попадает во время вечерних часов и заливает пространство за ними слепящим светом вечности, и уже у самого выхода на дамбу на миг ему почудилось, будто где-то в камышах промелькнула серая тень. Кавказец у сторожки взлаял испуганно, и снова все стихло. И Павлов не ощущал уже ничего более, кроме жаркого Марусиного дыхания у него на щеке.