Дань саламандре - Марина Палей Страница 35

Глава 3

Пролом в белизне:

СТИХОВЛОЖЕНИЕ, или криптограмма беззвучия

В декабре со мной произошло нечто необъяснимое.

Я отлично помню тот день, точнее, то утро, потому что как раз выпал первый снег.

Выпавший снег всегда приносит тишину.

Особенно первый.

И не потому только, что новорожденный снежный мех жадно поглощает звуки нового для него мира. А потому что его белизна – белизна сама по себе – в полной мере тождественна тишине. Белизна есть словно бы гарантия тишины, ее визуальное воплощение, продолжение, суть.

Девочка ушла в институт, а я, отодвинув кровать, нырнула под ковер в страшных персидских розах – и...

В это «и» вмещается то, чему я затрудняюсь дать определение. Мне дано немногое: прилежно описать все компоненты явления.

...Я стояла на Тайной Лестнице в одних шлепанцах и ночной рубашке. Как уже говорилось, там топили. Мне было тепло. Потом я села на подоконник. Сидя на широком, удобном подоконнике, я глядела на простиравшуюся за окном белизну.

Еще не отойдя от своих снов, я словно бы отсутствовала в этом мире. Белая («никакая») краска как раз соответствовала моему анабиозу – нежная белоснежность пушистых мехов снова погружала меня в сон, баюкала, растворяла. Возможно, белизна, убаюкивая-убивая меня – то есть постепенно закрашивая контур моей души белым, – дарила мне освобождение от мира тел...

Я испытывала блаженное опьянение этой белизной, которая притом не воспринималась мной как холод, ибо понятие температуры для меня исчезло. Терморецепторы кожных покровов не реагировали ни на что, ибо кожных покровов не было – и не было того, что они призваны покрывать. Мне был сделан общий наркоз белизной – возможно, случилась даже передозировка... Полагаю так потому, что, спроси меня кто-нибудь в те минуты мое имя – ответа бы не последовало: мне был бы непонятен вопрос.

Мои очертания словно исчезли, мое «я» освободилось от телесного балласта – и эта утрата мною тоже не ощущалась, словно так было всегда: время исчезло.

У моего «я» не осталось никаких чувств, кроме смутной памяти о чем-то прежнем, к чему (как и ко всему остальному) моя бестелесная сущность была равнодушна.

Да: изо всех ощущений моего отсутствовавшего «я» оставалась слабая память о неком неясном, но неукоснительном запрете. Он был наложен на какое-то возвращение и трактовался просто: назад возврата нет. Что именно было там, «сзади», оставалось непонятным, и это странное мерцание несуществования и запрета длилось до тех пор, пока в мой мозг, которого у меня не было, не вставил сам себя Голос – беззвучный, как белизна, и притом предельно отчетливый:

как сладко во грехе ребенка зачинать

он бьется в чреве рыбочеловеком

но в муках нам положено рожать

еще мучительней в земное одевать

а более всего – земному отдавать –

пожизненно

аминь

безвылазно

навеки

но... властно бьется плод иной

в живот растерянной души

я знаю он живет он мой

и он зовет меня: пиши

Глава 4

The Renovation

(Запись в дневнике)

«Мне не хочется рассказывать про следующее свое деяние, потому что оно не доставило мне (в процессе воплощения) никакой отрады, а далось кровью. Дело не в том, что я сдала кровь в прямом смысле – я и раньше ее сдавала. Нет, дело было не в этом.

На тот момент, о котором речь, глоточки свободы (отгулы) мне понадобились позарез. К Новому году я поняла, что не укладываюсь с Тайной Лестницей в срок. И вот, снова сдав кровь (дело плевое, а порок сердца мне всегда удавалось скрывать), почувствовав себя даже здоровее, я наконец вплотную подступила к ремонту.

Вот каковы были минимальные нужды мои – и Тайной Лестницы: шпаклевка, побелка, покраска. Ремонт я никогда в жизни не делала, он был мне во всех смыслах не по плечу – особенно учитывая довольно значительное расхождение между моим старомодным женским ростом и классической высотой потолков в постройках “старого фонда” (в добрые старые времена архитекторы, видимо, сознательно стремились к тому, чтобы упомянутые величины имели как можно больший контраст).

Ремонт мне был также и не по средствам, хотя эту неувязку я как раз быстро устранила – заложила в ломбарде неприкосновенный запас: унаследованные мной бабушкины (с отцовской стороны) золотые сережки, которые как-то умудрились сохраниться в двух войнах (не пошли в обмен) – равно как и в жалких (на кратком отрезке меж войн) попытках бабушки “упрочить семейное жизнеустройство” (т. е. не пошли на продажу).

Кроме того, мне необходимо было найти хорошего напарника, но где? Наконец я разыскала двух давнишних своих приятелей – безработного актера, который до своей незадавшейся лицедейской карьеры был вполне умелым рабочим сцены, – и другого, а именно: индивида весьма смутных занятий, зато неиссякаемых, всегда новых идей, – индивида, добывающего насущный хлеб идейным сбором бутылок.

Лебедь, рак и щука – я имею в виду басенные, классические, – взявшись за этот ремонт, являли бы собой, в сравнении с нашей бригадой, механизм совершенный – и слаженный, как швейцарские часы. Что может быть нелепей, когда, например, “фальшивый лебедь” (я) искренне порывается побелить потолок и верхнюю часть стен, но сделать это явно не может; “суррогатный рак” (актер) как раз осуществить это может, причем с легкостью необыкновенной, но не хочет; вдобавок “бутафорская щука” (человек идей) рвется к осуществлению, но только не побелки, а принципиально иной потребности: он страждет “залить за воротник” – чего как раз сделать не может, поскольку выставленным мной условием является первоочередная побелка.

Вообще всё это было совсем не смешно, если к тому же принять во внимание сезонные и метеорологические условия, при которых никакие ремонты вменяемыми людьми не проводятся, а также учесть и то, что моя “двоюродная племянница”, как назло, стала всё больше оставаться дома (“сессия на носу”); всякий раз, когда я просила ее сходить позаниматься в библиотеку, она спрашивала: a с чего это? ты кого-то ждешь? – и надувалась как мышь на крупу, делаясь такой смешной, что я махала рукой: ладно, в другой раз! успеем! А “в другой раз” мне было не отловить – то горе-лицедея, то блаженного жнеца винно-водочной стеклотары... Нет, честно говоря (опустим детальное описание холода, грязи, усталости, опустим описание моего вранья – девочке, вранья напарников – мне, опустим даже само упоминание отчаянья), всё это было совсем не смешно.

Иногда, по-прежнему тайно, мы умудрялись делать ремонт даже в присутствии девочки. То есть, с грехом пополам, приспособились производить работы на первом-втором этаже, стараясь свести шум к минимуму, когда она, в черных обтягивающих брючках, с библиотечной, затрепанной биографией Макаренко, валялась на кровати, примыкающей как раз к... вот именно. В этом случае я уходила как бы “по делам”, попадая на Тайную Лестницу со стороны двора, где меня уже поджидали мои вечно встрепанные коллеги – или они приходили позже.