Комплекс Ромео - Андрей Донцов Страница 35

– Уезжаешь, – грустно шепелявила старуха восьмидесяти двух лет, по какой—то трагической случайности являвшаяся мне бабкой, – спасибо, что заехал, повидал.

Она так говорила, словно я прожил у нее два дня, а не шесть месяцев.

– Я хоть внучат своих посмотрела перед смертью. Теперь можно и умирать спокойно. Сына схоронила, дурака, прости господи, и внучат посмотрела своих. Хватит. Что—то зажилась я на свете… Вот так вот живешь, живешь, а жить все не надоест. И в пятьдесят лет не думала, что так будет, и в шестьдесят. Белый свет – никогда не надоест. И не верьте, кто говорит по—другому. И умирать пора – а он не надоедает.

– Да, ладно, бабка. Погуди еще…

– А для чего, кто теперь ко мне в деревню заедет? Может, только Алька с Дальнего Востока. Так и то, когда она выберется…

Я смутно представил наше генеалогическое древо и не нашел места, на котором могла располагаться Алька. Хотя детские воспоминания о приезжающих с Дальнего Востока раз в десять лет с кульками рыбы родственниках где—то роились.

– Вот, возьмите. Просила у Светки, а теперь думаю, зачем? Умру – ведь сразу украдут. Ты хоть и не в Ленинград, но верни ей. Чтобы не пропала. У меня пропадет, икона—то.

– Нас с ней в самолет не возьмут, – зашипел Брат.

Первый раз, глядя на Вику, этого загорелого до черноты пятилетнего человека, смело вышагивающего по деревне, стоящего на самом краешке мостков и еще умудряющегося кидать камни в тину, я подумал о пользе естественной среды воспитания.

Но через неделю жизни в деревне я понял, что оставлять здесь ребенка без присмотра нельзя в принципе. И единственный мотив такого рода воспитания – это пьющие родители и бабка, которой некогда присматривать за внучкой из—за огорода. Весь уклад деревенского существования был направлен скорее на разрушение жизни, чем на ее созидание.

Тем не менее, Вика продолжала вызывать у меня сдержанный восторг и уважение, к которому теперь примешивалось чувство жалости. После того, что я увидел, пожив в этой деревне.

Квартира Пары в Ярославле.

Полтора месяца после приезда Брата—Которого—Нет

– Я ушел прощаться с театром, Брат. Взгляну в последний раз на свет софитов. – С этими словами я двинул в путь, для себя неожиданный: в провинциальный ТЮЗ, на пьесу своего друга и однокурсника Руслана Ибрагимова «Собаки» по произведению «Овраг» Коневского. – Посмотреть на сцену. Когда еще свидимся. Послушать грустный вой провинциальных актеров.

– А они здесь воют?

– Да они везде воют, а в этой пьесе вой просто—напросто одобрен автором.

Когда я вернулся, было пять утра. В шесть надо было выезжать в сторону Москвы во Внуково.

– А я уж думал, ты струсил. Испугался самолетика.

– Не испугался, отравили чем—то в баре…

– Что за бар, наверное, не очень престижный и не в центре?

– Не очень… Не ходи туда…

Меня колотил озноб. От водки выворачивало наизнанку, но блевать было нечем. Но я все—таки попробовал. Обняв унитаз, издал пару душераздирающих звуков, напугав до полусмерти хозяйскую кошку Марту. Не выходило.

– Хорошо попрощался с театром? Трахнул кого—нибудь, нет? А тебя кто—нибудь трахнул? – Чем мне хреновее, тем не было счастливее человека на свете… – Таким театром можно было и в деревне заниматься… Там есть для этого все условия… И реквизит… Фу… Какая мерзость, эта ваша система Станиславского… Это ж надо так перевоплощаться…

Ну, сходил и сходил. Значит – душа требовала. Поговорить с коллегами…

Лететь дорогим рейсом «Аэрофлота» мне было нерезонно.

– К чему тебе бизнес—класс? Посетишь столицу родины Туркмен—баши.

– Так я еду в Туркменистан или в Таиланд?

– В Таиланд через Туркменистан.

С точки зрения экономической целесообразности это было действительно резонно. Поэтому меня отправили днем позже на самом дешевом авиаоператоре, с пересадкой в Ашхабаде.

Брат долго смотрел на меня, боясь, что произойдет что—нибудь и деньги на билет пропадут зря.

Он смотрел мне в глаза, проверяя стойкость моего духа и количество бед, запланированных у меня на теплую июньскую среду.

– Шестилетнего ребенка оставить легче и спокойнее.

Я думал о том, куда деть святую Дарью.

До самолета оставалось часа четыре. Точнее – до отъезда в аэропорт.

Я набрался наглости и выехал на Староалексеевскую в квартиру Лизы. Шансов, что я застану в утренние часы представителя театральной богемы дома, было много. Как меня примут – вот в чем вопрос.

Что возомнит себе Луиза—Ниже—Пояса, если явлюсь через полгода, с иконой, да еще на два часа? Будет ли святая Дарья у нее в квартире в сохранности?

Очень хотелось надеяться, что, кроме посвящения пары десятков умопомрачительных стишков, ей ничего не грозило.

В очередной раз разрешив географический ребус под названием «пересечение Новоалексеевской и Староалексеевской», я поднялся на лифте на пятнадцатый этаж и позвонил в дверь.

Дверь открылась, но кто—то долго разглядывал меня в глазок.

Затем раздался утробный мужской бас и шаги в глубь квартиры.

Похоже, последний шанс пристроить Дарью накрылся.

– Ну вот, тема провалена. Потрахаться не удалось, – громко заявил голос безо всякого, впрочем, сожаления.

Однако нетипичный сленг для возлюбленного будущей великой русской поэтессы. И уж больно знакомый голос.

В коридоре неожиданно появился огромный Иржичех в семейных трусах, которые, по всем раскладам, уже не должны были продаваться на постсоветском пространстве лет пять.

Откуда он их берет?

– Только не вздумай бежать, артист, – грозно предупредил Иржичех.

Надо было стартовать сразу, зря потерял секунды. Вот так заехал на пару часов.

– Здесь поговорим, – он прижал меня к решетке.

– Поговорим…

Зачем я сюда приперся? У меня уже не будет шанса улететь, если я опоздаю на самолет. Никакого шанса. Никаких денег.

Но кто же знал? Как могли спариться эти два непохожих, противоположных млекопитающих? Что может быть между ними общего?

Тем временем Иржичех уже злобно шипел мне в лицо.

– Не по—пацански, артист, ты поступил. Мы в дело вступили. У нас тема общая была. На такой теме и погореть можно было. Что ты мне всех пацанов на шухер подсадил, сука такая, а?

Если бы развернулся и побежал сразу, Иржичех бы меня не догнал в своих шлепанцах.