Укрытие - Трецца Адзопарди Страница 35

Некоторые — да. Я занимаюсь другим.

Татуировками, да? — спрашивает с невинным видом Люка.

Да, отвечает Фрэн, попавшись на удочку.

* * *

Сальваторе, облокотившись на стойку, потягивает «Адвокаат». В зале множество людей, большинство из которых он не знает. Красивые девушки со свежими личиками, высокими прическами и коралловыми губками виснут на мужчинах или друг на друге. Иногда он, смущенно улыбаясь и словно проглотив язык, наливает им выпивку или же обносит закусками, медленно проходя сквозь нежный аромат духов и сигарный дым. Пиппо Сегуна зажат в углу и, склонив голову набок, пытается прочесть надпись на граммофонной пластинке. Фрэнки разговаривает, прислонившись к кабинке; руки его описывают круги, в нужных местах рубят воздух. Он беседует с кем-то, кого Сальваторе не узнает. Сальваторе завороженно смотрит на этого мужчину, на то, как он слушает Фрэнки, кивает, изредка улыбается. Лицо у него сосредоточенное, но взгляд устремлен в сторону, на дверь с надписью: «Служебное помещение». На нем костюм в полоску, и полоски, когда он поводит рукой, переливаются. Он не может стоять спокойно, непрерывно поправляет волосы, нервно приглаживает макушку. Пиппо, маячащий как раз за мужчиной, машинально повторяет этот жест. Сальваторе догадывается, что они братья.

Сальваторе! восклицает Фрэнк, заметив его. Иди познакомься с Паоло. Сальваторе жмет ему руку. Рука влажная. Мужчина совсем не нравится Сальваторе.

* * *

Сначала Фрэн показывает левую руку. От сгиба локтя почти до запястья тянется длинный широкий шрам, бело-голубая полоса на смуглой коже. Его пересекает надрез покороче, уходящий вниз: из этих двух линий получается крест. Кожа на шрамах в мелкий рубец, как от ожога, — это потому, что тут много раз проводили ножом. Фрэн разрешает Люке потрогать их пальцем, а потом заворачивает второй рукав. На сей раз татуировка чернилами; от букв идут синие подтеки. Там написано: «ФРЭН».

Это мне сделал Бернард, тушью.

Это твой парень? — спрашивает Роза, не сводя с надписи глаз.

Да, только маме не говори, отвечает Фрэн.

Почему? — спрашиваю я.

Фрэн опускает рукава и складывает руки на груди.

Ей это не понравится, говорит она. Он полукровка.

* * *

Фрэнки тащит девицу сквозь толпу, крепко держа ее за руку, а она, спотыкаясь, идет за ним, к стойке и Сальваторе.

Сал! — орет он. Поздоровайся с Ритой!

Сальваторе смотрит на нее. Полненькая, темненькая, волосы до локтей прикрывают ее обнаженные руки. На шее золотой медальон.

Джина, обиженно поправляет она. Меня зовут Джина.

Дай ей выпить, велит Фрэнк, пропустив ее замечание мимо ушей.

Она протягивает Сальваторе бокал, и тот ласково ей улыбается. Все они Риты. Софии, Джины. Девушки меняются, а имена остаются те же.

Я бы хотела шампанского, говорит она.

Сальваторе наклоняется взять очередную бутылку и не видит, как быстро проходит через зал Паоло. Сальваторе снимает фольгу, откручивает проволоку, вынимает пробку, наливает. Пена бьет по стенке бокала. Ему нравится, какое это впечатление производит на девушек, как напряженно они следят за поднимающейся до самых краев пеной, как, делая первый глоток, закрывают глаза. Сальваторе всегда за этим наблюдает. Не видит он только того, как дверь с надписью «Служебное помещение» открывается и закрывается.

На то, чтобы найти ключ от сейфа, у Паоло уходит минута. Еще минута, и карманы его забиты деньгами, а рот — бискотти, и он снова стоит рядом с Фрэнки. Фрэнки смеется, он глядит на Сальваторе, все четверо поднимают бокалы и чокаются. На Паоло ему смотреть не нужно, он и так знает: теперь он может вести дела с Джо.

* * *

Я не сплю, жду, когда подойдет мама. Я не могу заснуть, пока не спрошу у нее, что такое полукровка. Потому что мы такие и есть: нас так называют в школе. Непонятно, почему маме не понравится парень Фрэн, раз он такой же, как мы. Я пытаюсь сосредоточиться на половинках и целом, но слышу через стену спальни, как Роза разговаривает с Селестой. Она, наверное, рассказывает про татуировки Фрэн и про ее парня, потому что Селеста то и дело восклицает: Боже ты мой! Вот мама узнает! Потом все стихает, только Люка скрипит во сне зубами, а с кровати Фрэн доносится какое-то бормотание. Я знаю его — так делает Карлотта, когда молится. Эти звуки меня быстро утомляют.

Вечером в кухне темно. Я об этом забыла. И мой путь по лестнице кажется короче — несколько шагов вниз, поворот направо, еще три ступеньки, последняя из которых шире других. На нижней ступеньке можно сидеть. И я сажусь. Тут неудобно и холодно; сверху дует. Остальные спальни я не проверяла. Может, где окно открыто или рама неплотно прилегает. Очень неудобно сидеть на лестнице, спиной к сквозняку. Не к чему прислониться. Дверь, отгораживавшую лестницу, убрали. Вот в чем разница: прежде можно было о нее опереться. И петель нет — только две выемки вверху и внизу косяка. Я кладу руку на ту, которая ближе ко мне. Ее закрасили. Под моими пальцами застывшие капли краски кажутся запиской, написанной по Брайлю. Мама это красила или нет? Идея двери, отгораживающей верх от низа, мне теперь нравится.

Мне хочется бежать отсюда прочь. Хочется обратно в свою теплую квартирку с желтой кухней. Комната выглядит такой пустой. А в моей памяти она полна людьми, дымом, запахом еды, разговорами. Наверное, маме кто-то помогал по хозяйству; а может, социальные работники все убрали. Мне надо просмотреть ящики комода, пока остальные не приехали, разобрать все: если что-то и есть, я хочу найти это сама.

Точно помню, эта комната была солнечной: утром здесь было светлее. Я пытаюсь воссоздать в памяти — при надвигающейся темноте, на сквозняке, — как все было в день свадьбы.

Что-то меня будит, но что, я понять не могу; то ли какой-то шум, то ли крик. Еще рано, но я очень возбуждена: я еще никогда не была подружкой невесты. Мама спит, и когда я выскальзываю из-под ее бока, она поворачивается к Люке. Я тихонько спускаюсь вниз. По потоку воздуха я понимаю, что дверь открыта, только вот запах доносится какой-то странный, немного железный — жаркий и резкий. И почему-то влажный.

Кухня залита солнцем, задняя дверь приоткрыта; словно то, что снаружи, пробралось внутрь. Струя воды бьет в раковину, и в этой струе играют солнечные блики. Я слышу пение птиц, чувствую дуновение теплого ветра, все такое летнее и замечательное, кроме этого запаха.

С последней ступеньки я вижу все: отец засунул руки в кролика. Он тянет за мех, вытаскивает тельце. Шкурка выворачивается наизнанку. А под ней — блестящая рубиновая плоть.

Увидев, что это всего лишь я, он улыбается.

Иди посмотри, говорит он, словно собирается показать фокус — достать монетку из-за уха или кролика из окровавленной шкурки.

Гляди, сердце.