Невстречи - Луис Сепульведа Страница 35

Еще одни врата неба [104]

Париж. Ну не знаю. И вообще, сейчас я думаю, что по этим же улицам и, скорее всего, заглядывая в эти же окна и чувствуя, как в животе приятно разливается такое же тепло от сигаретного дымка… Ну не знаю. Я говорю о Великане [105], о ком еще! Сказал «говорю», но я не говорю, я — думаю, в комнате, которая служит мне кабинетом. Снаружи все еще зима. А у меня тепло и светло, на столе — призывно открытая пачка сигарет, но я, меж тем, иду по этим улицам, которые Великан наверняка исходил все до единой, пряча руки в карманы и затевая игру с ветром, который настырно распахивал полы его длинного плаща, чтобы нам рисовался образ большой, сбившейся с пути птицы.

Я тоже открываю для себя всякое разное. Не знаю с чего. Наверно потому, что меня как засадили в реестр молодых людей, так я там и торчу. А привычку ходить вот так, с сигаретой во рту, делая короткие затяжки и не замечая ее, я перенял у Генриха Белля, милого старины из Кельна, и это мне нравится так же, как нравится гулять по Парижу в этот вечерний час.

Но главное, я все время помню о Великане.

Я иду и говорю. Иду по Парижу и разговариваю с моими мадридскими друзьями, сидя у себя в комнате в Гамбурге.

Онетти [106]совершенно прав: следует отречься от реального пространства и жить в пространстве воображения.

На страницах своего блокнота я отметил дату — 12 февраля, и поскольку забыл о нем, там всегда будет 12 февраля [107].

Зима в Европе. Если я сейчас открою вам настоящее имя Великана, вы сразу решите, что это самый что ни на есть дешевый трюк и я просто хочу завладеть вашим вниманием. С другой стороны, если вы уже встретились с датой 12 февраля, то, очень может быть, сразу догадались (а я этого отчаянно желаю), что тут зашифровано. Если да, то ваши глаза от удивления округлятся, брови стремительно взлетят, но тотчас упадут, не хуже чем у самого Марселя Марсо. И если у вас сразу не отпадет охота читать, я пойму это так, будто вы меня дважды одобрительно похлопали по спине, и тогда уже смогу писать и говорить дальше.

Смотрите, мы, выходит, можем запросто понимать друг друга! Если вам сейчас захотелось выпить коньячку, закурить сигарету и устроиться удобно в своем любимом месте, как это делают кошки, то — пожалуйста. Вы и я, мы сообща примем участие в магическим действе литературы.

Я бы не смог говорить о Великане, не будь у меня уверенности, что вы существуете и, мало того, вы со мной — в заговоре.

Париж. Ну как это сказать? Каждый раз не надолго, чего там! Недели две-три от силы, а с тех пор, как эти хреновы французы завели строгости с визами, не больше нескольких часов в ожидании поезда, который довозит меня до Мадрида или обратно — до берегов Эльбы. Обычно я езжу налегке и без труда добираюсь пешком от Северного вокзала до вокзала Аустерлиц, то есть могу обойтись без пятой линии метро, где в часы пик стоит такое амбре, что сами знаете… Париж. Ну как бы сказать? Я его полюбил, потому что там во мне зримо живет присутствие других. То есть там я живу памятью о других, у меня перед глазами те, кого я любил и люблю.

Я еще не знаю этот город так, чтобы почувствовать его всей полнотой слов, всем жаром крови, хотя однажды оставил там частичку моего тела в старом доме на бульваре Батиньоль [108], где все закончилось потасовкой с одним американцем, бывшим чемпионом по боксу в среднем весе. В общем, не знаю. В те времена я был не я теперешний. Был, если честно, тенью Хемингуэя и бродил по улицам, отыскивая очистки и стружку с карандашей Мастера. Париж. Теперь, похоже, у меня серьезные проблемы с парижскими нужниками. Совсем молодым я сломал ногу, играя в опасные игры с полицией, и с тех пор совершенно неспособен к тем гимнастическим упражнениям, какие требуют санитария и гигиена Франции. Но хватит трепа! Вам угодно, чтобы я разговаривал на языке сочинителя рассказов, так рад стараться — мы уже начали с даты: 12 февраля.

На сей раз по приезде в Париж у меня было целых восемь часов до пересадки на испанский поезд, и как всегда, я решил дойти до вокзала Аустерлиц пешком, чтобы поразмыслить на ходу. День был ужасный. Холод и дождь. Противный дождь без ветра, решительным образом вертикальный, под каким через несколько минут вымокнешь до нитки, однако в непромокаемом плаще невольно чувствуешь себя в привилегированном положении. Ну скажите, разве не достоин Нобелевской премии тот, кто изобрел эту прорезиненную ткань, которая укрывает нас от непогоды.

В какой-то момент, зазевавшись, я шагнул прямо в лужу и, обнаружив, что мои шерстяные носки вконец мокрые, решил завернуть в попавшееся на глаза крохотное кафе, слабоосвещенное. Повесив плащ рядом с обогревателем, я попросил двойного коньяку. Не такое уж плохое оказалось место. Несколько посетителей сидят за вечерними газетами, по радио приглушенно звучит концерт для флейты. Моцарт, коньяк медленно проникает в самую глубь горла, и чувствуешь, как постепенно подсыхают твои носки. И вот тут я услышал разговор за спиной.

Это были они. Какие тут сомнения? Они! Я не мог их видеть, да и не все ли равно, если я их вообще ни разу в жизни не видел. Более того, я полагаю, что лишь Великан знал в подробностях, какие у них лица. Но это были они. И попробуй объясни такое! По сути, чистая случайность. Но Борхес говорит, что мы мало знаем о законах, которые правят случаем.

Я не хотел оборачиваться, вернее, не хотел увидеть их лица. И подавил в себе желание завести с ними разговор. Ну как сказать? Наверно, чутьем понял, что ни к месту. Не будучи верующим, я кое-что знаю насчет того пространства, которое зовется лимбом [109], однако думать не думал, что оно обозначится в еле освещенной кафешке на пути к Монпарнасу. Да, это были они и говорили на аргентинский манер.

— Да вашу мать! — сердился тот, по голосу которого я догадался, что он постарше. — Мы на такой мели, а вы, дон, тратите последние деньги на газету.

— Надо быть в курсе, — возразил тот, кто вроде бы помоложе. — Пресса — мост, связывающий нас с цивилизованным миром. Рука, которая лепит из бесформенной массы наше мышление. Четвертая власть. И потом, я купил эту газету из-за программы бегов. Фортунато пойдет в седьмом заезде.