Великолепие жизни - Михаэль Кумпфмюллер Страница 35

О болезни они с Максом говорят только вскользь и слишком хорошо ему знакомым тоном, словно это гость, показывающийся в доме от случая к случаю и потом тактично исчезающий, в чем оба они давно уже не уверены. Доктор читает ему мышиную историю, своим новым голосом, не однажды вынуждающим его ненадолго прерываться, но реакция Макса с лихвой его вознаграждает, тот хвалит без умолку, эта история — из числа лучших его вещей.

Доре он пишет, что о его постельной жизни сообщать, по сути, почти нечего, время от времени чей-нибудь коротенький визит, недавно он попробовал встать, чтобы тут же от этой затеи отказаться, что пишет мало, что думает о ней, в воспоминаниях часто бродит по их комнатам, по знакомым дорожкам в Штеглице. Дора между тем вот-вот съедет с квартиры, она перебирается к Юдит и в каждом письме напоминает, что хочет в Прагу, что каждый час без него — непростительная трата времени. Она еще раз побывала на Микельштрассе и на Грюневальдской, долго стояла там, не веря себе, словно их берлинской жизни никогда и не было. Ей даже показалось, что госпожа Херман ее заметила, в окнах вроде как шелохнулось что-то, и она сразу убежала. Пожалуйста, пусти меня к себе. Неужто мне все только приснилось? Как только твои бумаги будут готовы, я тут же сажусь в поезд. Родителям твоим вовсе не обязательно меня видеть. Встретимся на вокзале, ты возьмешь туда авто, и я кинусь в твои объятия. В конце недели, он надеется, виза должна быть готова. Хотя вид мой вряд ли может кого-то обрадовать, пишет он. На короткое время он и сам верит в эту сцену, на вокзале, видит, как она сходит с поезда, усталая с дороги, чуть меньше ростом, чем она ему запомнилась, но с прежней своей упоительной, ласково-лукавой полуулыбкой.

Но, проворочавшись полночи, он этот план отбрасывает. Не может он в нынешнем своем состоянии один поехать на вокзал, Доре пришлось бы забирать его из дома, при родителях, что по хорошо известным причинам невозможно, поэтому все остается по-старому, он едет с дядей, а с Дорой встретится уже там, в санатории. Намеками он дает понять, до чего ему страшно, хотя в точности все прояснится только на месте. В некоторых из этих заведений тебе каждую минуту напоминают, что ты болен, что ты пациент, в других, наоборот, живешь чуть ли не как в отеле, но какая-то форма режима в конечном счете существует всегда, и есть заставляют повсюду, что для него всю жизнь было самой страшной пыткой, врачи опять же, неприятные допросы по прибытии, в тяжелых случаях медикаменты, промывания-полоскания, инъекции ментола и прочие процедуры. С большинством из них в том или ином варианте он уже успел познакомиться, что нисколько не облегчает дело, потому что в прежние разы он был относительно здоров, а теперь, похоже, положение и впрямь серьезное. Перед зеркалом легче всего себя иллюзиями тешить, в конце концов изменения наступают крадучись, ты к ним привыкаешь, а это, к сожалению, означает, что объективно ты о них судить не можешь. Вот это, значит, и есть мое лицо? Ну ладно, хорошо, пусть это теперь мое лицо, однако на хриплый голос обращают внимание все, даже если Элли вроде как его не замечает, предпочитая тревожиться о его весе, вообще о его ужасном самочувствии, в чем она без обиняков винит Берлин и только Берлин.

И все ждут, когда же он наконец уедет. А пуще всех он сам, но и все его близкие, мать, которая по нескольку раз на дню приносит ему почту, прислуга, которой не терпится вселиться обратно в свою комнату, даже Макс, который по поводу и без повода начинает клеймить канцелярскую волокиту и крючкотворство властей, не замечая, до чего тошно доктору слушать его инвективы. Ничего, скоро он перестанет быть им всем обузой, и в самом деле, больной — это, в конце концов, неприлично, с ним и поговорить не о чем. Ему в тягость одеваться и умываться, надоел непрестанный шум, даже когда он говорит, что ему надо поспать, он и в самом деле спит часто, иногда что-то записывает — приснившуюся ему сцену смерти на лоне природы и почему смерти не надо бояться. Сейчас, под вечер, он в порядке исключения один. Он лежит в постели, все приятно и покойно, родители то ли вышли, то ли газету читают. Он знает, это последние дни, а может, и последние часы, но все равно ничего не ощущает, только смутное, преждевременное чувство облегчения, и точно — наутро он получает долгожданную визу, а на следующий день покидает этот город.

Поскольку дядя, ввиду давно запланированной поездки в Венецию, отвезти его в санаторий не может, сделать это вызывается Оттла, и из всех возможностей эта ему милее всего. Долго обсуждается вопрос, что ему понадобится в санатории, из кладовки извлекаются чемоданы, Оттла и мать их укладывают, так что на ближайшие часы покоя ему не будет. Вечером он звонит Доре, она у Юдит и как раз готовит ужин. Очевидно, он ее перепугал, она никак не привыкнет к его голосу, но потом все-таки радуется, наконец-то, наконец не надо больше ждать. Бог мой, я поверить не могу. Это правда ты? Это так странно — говорить с ней по телефону, как будто она не где-то далеко, а совсем рядом, все равно что за стенкой, так что он на секунду даже забывает свою давнюю неприязнь к телефонам. Дора завтра же с утра пойдет покупать билет до Вены, а еще ей ведь нужна комната в Вене, лучше всего недалеко от вокзала, через несколько дней, любимый, подумай только, через несколько дней. В начале разговора она почти робела, но теперь голос ее звенит от счастья, она смеется, успевает еще и с Юдит переговариваться, та передает ему привет, а Дора не перестает удивляться, твой голос по телефону, кто бы мог подумать. Будь ее воля, она бы и вовсе трубку не вешала, так бы и проболтала с ним до ночи, и потом, в постели, под одеялом, твой голос, любимый.

4

Дни перед отъездом проходят для нее как в тумане. Все вокруг как-то сразу становится чужим, лица на улице, потоки машин, всеобщая подавленность. Франц настаивает, что она приедет к нему лишь на несколько дней, но чутье ей подсказывает, что она уезжает навсегда. Тяжелее всего дается расставание с Народным домом, с Паулем, который беспрестанно ей внушает: доктор обязательно выздоровеет, наверняка, и вы опять будете жить в Берлине. Ты должна мне пообещать, требует он, но этого она никак не может, к тому же ей надо к детишкам, те записали для нее целую тетрадку еврейских песен, они вместе поют, молятся, потом ей приходится еще всех по очереди обнять на прощанье, вырваться удается лишь много позже шести.

Дел вообще-то осталось не так уж и много, Юдит изумляется, да как же Дора с таким скудным багажом собирается обходиться, ей самой в Палестину как минимум вдвое больше понадобится, зимние вещи, конечно, вряд ли, зато уж книг побольше, коротать долгие теплые вечера, надо надеяться, у нее будет время для чтения. Она уже больше не видит себя всего лишь сестрой милосердия, верной помощницей своему Фрицу, она, скорей всего, с этим Фрицем уже сошлась, потому что все время говорит «мы» обо всем, что они задумали и собираются там делать, он и она. Юдит приготовила ужин и вообще очень заботлива, обнимает ее, старается ободрить. Ты сильная, внушает она, ты его любишь, вы справитесь. А Дора с утра весь день думает о том, что он сейчас в поезде с Оттлой и сколько им еще ехать. Теперь-то, ранним вечером, он наверняка уже давно в санатории. Она представляет, как он, усталый с дороги, в изнеможении падает на кровать, и рада, что Оттла с ним. Она немного рассказывает об Оттле, потом опять о Франце, а Юдит признается ей, что в своем Фрице не уверена, сомневается, вправду ли он «тот самый», но это старая песня — как его, «того самого», распознать. Они еще в Дёберице об этом говорили, когда обе и понятия не имели, что с ними станется. Юдит говорит: я бы с радостью тебя с собой взяла, и тут Доре вдруг становится ужасно тяжело, потому что в эту секунду она и вправду больше всего на свете хочет с ней уехать.