Журавлик по небу летит - Ирина Кисельгоф Страница 36

– Мама! – отчаянно позвала я и полезла через подоконник назад домой.

Мама должна мне помочь. Мне нужна моя мама. Очень!

Я побежала по коридору и вдруг остановилась как вкопанная у закрытых дверей кухни.

– Это невозможно, – сказал мамин голос.

– Почему? Из-за всего?

Я похолодела, еще ничего не поняв. У нас был Мишкин папа, а мама никогда не закрывала дверей. Вообще никогда. И у Мишкиного папы был странный тон, совсем непривычный для меня. Всегда – веселый и ироничный, сегодня – взволнованный, даже… даже молящий. И мамин голос – отстраненный и чужой.

– Из-за всего? – повторил Сергей Николаевич.

– Из-за всего, – ответила мама.

– Ты не понимаешь, – глухо сказал Сергей Николаевич. – Я сам не понял ничего. Мне поначалу просто нравилось смотреть на тебя, слушать тебя. С кем бы ни говорила… Я даже слов не понимал. Слушал, и все, – он помолчал. – Тебя не вижу, мучаюсь. Улыбку помню, глаза помню. Больше ничего… И все равно радость. Все вокруг нравятся, всё получается. А ночи не сплю. Ни о чем не думаю, тебя вспоминаю. Как вошла, как вышла, что сказала. Все помню. Лица твоего не помню. Разве так бывает? – спросил он. – Не перебивай! Не надо, прошу тебя…

Я схватилась ладонями за щеки, они горели от жара. Мне было мучительно стыдно оттого, что я слушаю то, что слышать нельзя. Но уйти не могла, меня пригвоздили к месту чужие, реальные вещи. Я закрыла щеки ладонями, не смея поднять глаз, и увидела внизу пол, крашенный коричневой краской, с маленькими выбоинами от каблуков. Я только сейчас заметила, что пол в коридоре рябой от отметин, а в отметинах запеклась черная тень.

– Я хочу быть с тобой вместе. Чувствовать тебя рядом. Знать, что ты со мной, где бы я ни был. Видеть, как улыбаются твои глаза, трогать твои волосы, держать твою руку. Я все хочу! Все! Ты понимаешь?!

– Иди, – тихо сказала ему мама. – Иди, пожалуйста! Пожалуйста! Я больше не хочу…

– А что ты хочешь? – Сергей Николаевич почти кричал. – Что? Я отдам тебе все, что у меня есть! Все, что захочешь! Все, что пожелаешь! – Он вдруг запнулся, а потом устало добавил: – Да ты все у меня забрала. Ничего не оставила. Ни сердца, ни души, ни семьи. Одну тоску. Я ухожу домой – я там один. Я болен, мне никто не нужен.

– Не все можно отдать, – жестко и невпопад сказала мама. – Есть то, что отдавать нельзя.

– Нельзя? Мне сердце жжет, понимаешь? Ты понимаешь? Хочу освободиться от тебя – и не могу! Я жить хочу, так дай мне жить!

– Живи! Я не люблю тебя. – Ее слова ударили наотмашь, и тут же разлетелось вдребезги стекло. Я вздрогнула, как будто бы сама разбила.

– Оля! Это ведь не так? – спросил Мишкин отец, я не узнала его голос. – Это неправда? Оля, скажи! Это не так? – будто не веря, молил он. – Да? Это неправда?

– Правда.

Отрывистое слово «правда» поставило точку, и началась тишина. Долгая тишина. Пока не зазвонил чужой мобильник. Ему ответили тяжелыми шагами. Я метнулась за шкаф и услышала, как хлопнула входная дверь. Я осталась стоять в коридоре под бешеный стук собственного сердца. И сердце достучалось до моей головы. А как же Миша? Я испугалась так, что вся вспотела. Он меня не простит. Ни за что… Как она может быть такой злой? Это нечестно!

Я схватилась за ручку кухонной двери, помедлила мгновение, рванула дверь и влетела в комнату. Мама сидела, отвернувшись к окну.

– Я все слышала! – крикнула я. – Ты не смеешь так поступать. Это нечестно!

– Не смею, – согласилась мама и закрыла лицо руками. Она ответила сразу, будто ждала.

– Пусть хотя бы одна семья будет счастливой! Пусть! – кричала я.

– Пусть, – Мамины плечи вздрогнули.

Я поняла, что она плачет. Совсем не слышно. И мое сердце не выдержало. Сердце думало, что ему худо, а оказалось, бывает еще хуже. Я бросилась к ней и обняла. Я ревела, как ненормальная, а она перестала. Она жалела меня, а я не жалела ее. Вот так.

– Ты не думай, я не против, – вытирая слезы, медленно сказала я. – Только Мишку жалко. И тетю Милу.

– Да.

– Ты думала о папе?

– Да, – помолчав, ответила мама.

– Что нам делать?

Мама обняла меня, спрятав лицо в моем животе.

– Не знаю.

– Скажи ему, чтобы он тебя не мучил. Не то я сама скажу!

Мама засмеялась мне в живот и подняла лицо.

– Хорошо, скажу.

У меня защемило сердце. Мама смеялась, а в глазах ее были слезы. И мое сердце опять думало, что ему худо, хуже не бывает.

Я не стала выходить на балкон, не хотелось встречаться с Мишкой. Я просто сидела в своей темной комнате и глядела на гречишную стену, блестевшую лунным рафинадом. Гречишная стена была сложена из реальных вещей, убитых своим идеалом. Больше об их отношениях никому ничего не известно.

Я пришел в школу на взводе. Это плохо. В этом случае не ты командуешь взводом, а взвод командует тобой. Собственно, так и произошло. Я не спал всю ночь и не был готов жить в школе. Это все равно что добровольно подписаться в токубэцу когэкитай [7], стать камикадзе и протаранить самого себя, начхав на вражеский корабль. У меня было мутное настроение; причин много, одна из них – мой лучший друг Сашка. Тихушник и первейшая сволочь. Ему повезло, что он опоздал, и ему повезло, что на перемене я ушел курить без него. Меня от него тошнило.

У туалета меня поймала Сарычева.

– Миша, можно с тобой поговорить? – залепетала она.

– Нет, – хмуро ответил я. – Я не могу говорить. Я умею только курить.

– Ну, можно мне с тобой покурить? – тупо попросила она. – Пожалуйста!

– Где? В мужском туалете? – раздражился я. – Там и без тебя тошно.

– Ну, пошли за школу, – заныла она. – Пожалуйста!

– Сарычева, иди куда хочешь. Без меня! – И я захлопнул дверь перед ее носом. Как бы женщина Сарычева осталась стоять у мужского туалета.

Если было бы можно, я бы на химию не пошел, но в зоне под названием школа трудовая повинность обязательна, самовольные отгулы поощряются смертной казнью через вызов родителей к директору. С отцом это проканало бы, с матерью – нет. Она водрузила бы крест на моей маковке еще при жизни. Моей жизни, надо заметить. Я покурил и пошел отбывать.

Мой лучший друг обретался в наилучшем настроении, я – в наихудшем. И я знал почему. И еще я знал, что мне хочется дать ему в зубы, но не можется. Настроения нет. Я сам себя по жизни еле волоку.

– Химички не будет! – заорала Феклистова, влетая в кабинет. – Заболела!