Волчий блокнот - Мариуш Вильк Страница 36

— Лебединая песня — это, в сущности, гнетущее лебединое молчание, — повторяю я за Мерриллом, глядя на одинокого лебедя, что скользит по плоскому Каменному озеру. А молчание — это одиночество.

— Одиночество — это смерть, — отвечает мне эхо выстрела. Командир Витя убил птицу.

Затем разделал, посолил, поперчил и сунул в печку — ребята ее сами приспособили под дичь: чтобы испечь лебедя, достаточно одной вязанки дров. Когда мясо подходит, Витя сбрызгивает его спиртом и добавляет горсть мирабели. В гарнизонной столовой спирт продают литровыми банками. Как компот — на дне несколько слив. Этикетка гласит, что это продукт для приготовления кондитерских изделий, а стоит дешевле пол-литры. Изба прогревается. Пахнет печеным мясом. Окна охотничьей избушки выходят на Каменное озеро. Красное солнце садится за сопку — будто кровью истекает. Спирт в граненом стакане отдает краской. С лебединой грудки капает жир. Деликатес Ивана IV, царя Грозного. Стираются контуры, лица тонут во мраке, на стенах пляшут тени: не то бояр, не то ратников, не то опричников. Призраки, проглядывающие сквозь тончайшую материю реального мира…

Шойна

Еще сто двадцать верст в полунощную сторону (то есть в переводе с поморского — к северо-востоку). Сизые тучи висели, словно мешки под глазами Шарапова, когда мы с ним прощались. Потом хлынул дождь. Отливом нас несло вдоль Канинского берега. Полный штиль. Дождь шел бесшумно и безостановочно. Сбоку — словно кадры замедленной киносъемки, однообразного немого кино — сплошь голая безлюдная суша. Разнообразие вносили только реки: Волосова, ручей Богатый, Кия. В Шойну мы входили в тумане. К счастью, начался прилив. Дождь стих, зато поднялся ветер. Берег скрылся из виду. Мы шли по течению, словно по веревочке. Вслепую тыкали по дну кольями, обходя кошки. Продолжалось это несколько часов, время растаяло в тумане. Якорь бросили наудачу — авось не перевернет на малой воде. Наконец чай и койка. Спальники мокрые…

Вода плещет о борт «Антура», не дает уснуть. Что ж, вновь откроем «Год на Севере» — теперь уже здесь, на Канинском берегу. По сравнению с Зимним или Мезенским, где изредка встречаются человеческие поселения и кусты, Канинский берег, пишет Максимов, совершенно пуст, только сланец стелется, высотой не более аршина. Зимой даже самоеды гнали отсюда оленей, опасаясь идолов смерти: пустое пространство, согласно их преданиям, притягивает демонов небытия. Летом, кочуя по плато Камень, они порой охотились здесь на морского зверя: на нерпу, тевяка и водяного зайца. Но только у полуидиота-самоеда, утверждает Сергей Васильевич, хватает терпения поставить лодку на якорь неподалеку от берега и сутками лежать в ней с ружьем, флегматично-сосредоточенно дожидаясь появления из тони черной головки…

Я вдруг выпадаю из сна, словно из койки при сильном крене. В кубрике висит густой мат. Васин. Выскакиваю на палубу. Ветер швыряет в лицо песок — «Антур» стоит, уткнувшись швертом в отмель. Пока мы дремали, вода опала, а русло реки оказалось ста метрами далее. Как говорится, обсохли. А вокруг яхты, словно продолжение сна, бродят «инки» — самоедские подростки. С ярко накрашенными губами. Похоже, нас поджидают. На берегу засыпанный песком поселок — только крыши торчат из ям да ветер пыль метет. Откуда здесь деревня, откуда эти подростки с красными губами? Откуда столько песка?

А дело вот в чем. 15 июня 1929 года ВЦИК принял решение о создании Ненецкого национального округа, охватывающего кочевья самоедов на побережье Ледовитого океана: от Канина Носа до реки Кары. Годом ранее вышло постановление Северного комитета об изменении якобы оскорбительного названия «самоеды» на «ненцы». В тридцатые годы предпринимались попытки сделать кочевников оседлыми. Пример тому — поселок Шойна. К сожалению, место оказалось выбрано на редкость неудачно — зыбучие пески. Сначала еще ничего — поставили на поток зверобойную промышленность (массовый убой морских животных) и ловлю наваги. Смельчаки потянулись за «длинным рублем», и государство старалось его обеспечить. Как и транспорт, снаряжение, а также связь с миром, лежавшим по ту сторону Полярного круга. Потом началась перестройка, конъюнктура изменилась, спрос на морского зверя упал. Шойна опустела. Остались только «заболевшие севером» и те, кому некуда было возвращаться: ненцы, отвыкшие от чумов, искатели приключений, которых жены устали ждать, всякие горемыки да женщины без удачи, зато нередко с ребенком. Недавно в Шойне упразднили пограничную заставу — последний шанс местных девушек и одновременно единственную нить, связывающую поселок с государством. Сегодняшняя Шойна, отрезанная от мира и наполовину засыпанная песком, напоминает не столько реальную деревню, сколько сон самоеда. Да-да, того самого полуидиота-самоеда: сутками валяясь в лодке и поджидая нерпу, тевяка или морского зайца, он мог увидать в полудреме эти полвека, поселок, раскрашенных подростков и нас самих, со швертом в песке…

— Едрить вашу мать, что вы здесь делаете? Тут закрытая зона, отмечаться положено! — Перед нами, словно из-под песка, внезапно вырастает мужик. В резиновых сапогах, грозный, с колуном в руке. Председатель сельсовета, на которого после ликвидации шойнинской заставы легли обязанности пограничника. Через час нам велено явиться с документами. То и дело по колено проваливаясь в сухой песок, мы долго бродим по Шойне. Засыпанные, занесенные улицы. Дома разбросаны среди дюн, в глубоких ямах — что ни день приходится откапывать. Кое-где высятся похожие на надгробия курганы — единственное напоминание о брошенных домах. Ни огородов, ни травы. Сплошной песок… В сельсовете внутреннюю лестницу завалило! Песок здесь просачивается в каждую щель. Даже в кабинет председателя — в стаканы, на стол, в документы. Председатель тем временем теряет к гостям интерес. Быть может, его смутила наша легенда (я вам ее не выдам — еще пригодится), а может, Васина физиономия. Он начинает искать указы, копается в каких-то папках, роется в старых бумагах, поднимая пыль. Объясняется, заикается, извиняется: мол, погранзона, закрыто, сам не знает, с какой целью. Но надо быть в курсе, кто здесь ходит, могут же позвонить, проверить. Да и нам так лучше — отметившись, мы переходим на легальное положение.

— Ну-ка, давайте, ребята, по стакану, на посошок и пока.

— Пока, едрить твою мать.

Тарханов

Последние сто верст к северу по морю. Дальше двинемся пешком…

Из Шойны мы вышли на рассвете, по неполной воде. Едва снялись с отмели. Лучше поспешить, пока мужик не опомнился. До Тарханова нам полторы воды времени — войти в залудье можно только на полной. Залудье Тарханова — узкое пространство между берегом и скалистой грядой («лудой»), с севера прикрытое мысом. Как сказано в лоции, во время прилива гряда порой уходит под воду, и тогда на нее можно сесть, словно на кол. А на малой воде у входа камни торчат, будто швейцары у подъезда. Так что требуется огромная точность и чуть-чуть везения, чтобы не разодрать корпус, но другого выхода нет — это последнее укрытие на Канинском берегу. Дальше лишь литые скалы вырастают из моря.

В Тарханове до недавнего времени охотились на белух, белых китов, которые водятся только в приполярных водах. На Белом море их били с древнейших времен: ради шкур, которыми, как утверждает новгородская летопись XII века, северные народы платили дань; ради мяса, из которого в тридцатые годы XX столетия на Севере изготовляли паштеты, колбасы и консервы, наконец, ради жира, крови и кости. После войны этот промысел неожиданно заглох, хотя еще в 1958 году в районе Тарханова было убито четыреста двадцать животных. На Белом море это оказалось последнее место охоты на белых китов.