Однажды на берегу океана - Крис Клив Страница 36

То, что я взяла фамилию мужа, стало вторым настоящим решением в моей жизни, и оно оказалось ошибочным. Наверное, Пчелка меня поняла бы. Как только мы, я и она, отказались он наших настоящих имен, мы словно бы потерялись, заблудились.

«Попроси ее уйти», — сказал Лоренс. Но нет, нет, я не могла. Мы были соединены тем, что произошло на нигерийском берегу. Избавиться от нее — это было бы все равно, что потерять часть себя. Лишиться пальца или имени. Я не могла позволить, чтобы такое вновь произошло. Я сидела на полу и смотрела на мирно спящего сына. Я завидовала его способности так крепко спать.

После Африки я не спала целую неделю. Убийцы просто ушли куда-то по берегу, а мы с Эндрю молча вернулись на территорию гостиницы и стали укладывать вещи. Перед этим я полчаса провела у врача. Он приложил к культе моего обрубленного пальца много марлевых салфеток, а потом крепко забинтовал рану. Я плохо соображала. Помню, что в самолете, когда мы летели в Лондон, я почувствовала легкое удивление — совсем как в то время, когда мое детство шло на убыль. Такая важная история должна была продолжаться без меня. Но, наверное, с убийцами дело всегда обстоит так. То, что для вас означает конец невинности, для них всего лишь очередное утро вторника, и они возвращаются на свою планету смерти, задумываясь о мире живых не больше, чем мы задумались бы о том, куда поехать в следующий раз. Погостить там недолго, а потом вернуться с сувенирами и с ощущением легкого сожаления из-за того, что за эти сувениры мы здорово переплатили.

В самолете я держала раненую руку на весу. Чем выше я поднимала ее, тем слабее казалась боль. В мое одурманенное обезболивающими таблетками сознание неожиданно, без всякого предупреждения прорвалась мысль. Я решила, что не стоит позволять Эндрю прикасаться к моей раненой руке ни сейчас, ни потом. Перед моим мысленным взором возникала одна и та же картина: убийцы тащат Пчелку и Доброту по берегу. Я смотрю им вслед, а они исчезают. Я вижу, как они пропадают за горизонтом моего мира и уходят в ту опасную страну моего сознания, где я не могу заснуть по ночам. Лежу и думаю о том, что могли с ними сделать те мерзавцы.

Эта картина никогда не тускнела. Но я вернулась в редакцию своего журнала. Издавать Nixie — это стало третьим важным решением в моей жизни, и я отказывалась об этом сожалеть. Не пожелала я отказываться от решения номер четыре — от Чарли, который стал моим самым лучшим решением, и от решения номер пять — от Лоренса, с которым собиралась расстаться до того ужаса, который пережила в Нигерии. Потом я поняла, что расставаться с Лоренсом не стоит. Я бросилась в круговорот жизни и работы, я заставила себя убрать в дальний уголок памяти нигерийский пляж, обезличить его. Да, в Африке было неспокойно. Но не было смысла держать в голове один частный инцидент, утрачивая при этом восприятие картины целиком. Лоренс настаивал на этом, и на этот раз я послушалась его совета. Я перевела деньги со своего банковского счета в пару благотворительных организаций, оказывавших помощь Африке. Когда меня спрашивали, что случилось с моим пальцем, я отвечала, что вместе с Эндрю взяла напрокат скутер и у нас произошла небольшая авария. Моя душа погрузилась в своеобразный анабиоз. Дома я была спокойна. На работе я была начальницей. По ночам я не спала, но мне казалось, что все дневные дела я могу делать до бесконечности.

Я встала и подошла к зеркалу. Теперь у меня под глазами образовались отеки, на лбу залегли новые морщинки. Маска наконец начала давать трещины. Я подумала: «Теперь дело не в принятых решениях. Потому что самое важное в твоей жизни — то, что убило Эндрю, то, из-за чего ты не можешь уснуть, — случилось без тебя».

И я отчетливо осознала, что теперь я должна об этом узнать. Мне нужно было узнать, что произошло после того, как убийцы увели этих девочек по берегу. Мне нужно было узнать, что случилось потом.

Я проснулась на диване в доме Сары. Сначала я не могла понять, где нахожусь. Мне пришлось открыть глаза и оглядеться по сторонам. На диване лежали подушки из оранжевого шелка. На ткани были вышиты птицы и цветы. В окна светило солнце. Окна были закрыты шторами — длинными, до самого пола. Шторы были сшиты из оранжевого бархата. Рядом с диваном стоял столик со стеклянной поверхностью — такой толстой, что сбоку стекло казалось зеленым. На полочке под столешницей лежали журналы. Один — про модную одежду, а второй — про то, как сделать дом более красивым. Я села и спустила ноги на пол. Пол был деревянный.

Если бы я стала рассказывать эту историю девушкам из нашей деревни, они спросили бы меня: «Кофейный столик? Как это может быть? Столик, сделанный из кофе? И что такое бархат? И почему та женщина, у которой ты была в доме, не сложила дрова у стены дома, как все делают? Почему у нее дрова валяются по всему полу? Она что, такая лентяйка?» И мне пришлось бы объяснять им, что кофейный столик сделан не из кофе, а бархат — это ткань, такая мягкая, будто низ белых облачков, а на полу у Сары лежали вовсе не дрова, а половицы. Это был «ПАРКЕТ ШВЕДСКОГО ПРОИЗВОДСТВА. ТРИ СЛОЯ ЛАКА, ИЗГОТОВЛЕННОГО ПО СТАРИННОЙ РЕЦЕПТУРЕ. МИНИМУМ ТРИ МИЛЛИМЕТРА НАСТОЯЩЕГО ДЕРЕВЯННОГО ПОКРЫТИЯ, СЕРТИФИЦИРОВАННОГО СОВЕТОМ ЛЕСНОГО ХОЗЯЙСТВА (СЛХ) В КАЧЕСТВЕ МАТЕРИАЛА, ПРОИЗВЕДЕННОГО В СООТВЕТСТВИИ С ЭТИЧЕСКИМИ НОРМАМИ ЛЕСОПОЛЬЗОВАНИЯ». Я это знаю потому, что увидела рекламу как раз такого пола в журнале, который лежал на полочке кофейного столика и был посвящен красивым домам. А девушки из моей деревни вытаращили бы глаза и сказали бы: «Ну и ну» — потому что тут они наконец поняли бы, что я все-таки добралась до места за краем света — туда, где дерево делали машины. И еще девушки из моей деревни стали бы гадать, с каким колдовством мне предстоит столкнуться потом.

Представьте, как я утомилась бы, рассказывая мою историю этим девушкам. Вот именно поэтому нам, африканцам, никто ничего не рассказывает. Не потому, что кто-то хочет нарочно держать мой континент в невежестве. А потому, что ни у кого нет времени на то, чтобы сесть и объяснить, что такое Первый Мир, с самого начала, с азов. А может быть, вы и хотели бы это сделать, да не можете. Ваша культура стала сложной как компьютер, как лекарство, которое вы принимаете от головной боли. Пользоваться им вы можете, но не можете объяснить, как оно действует. Тем более — девушкам, которые привыкли складывать дрова у стены дома.

Если я случайно обмолвлюсь о том, что дом Сары стоял неподалеку от огромного парка, где бродили совсем ручные олени, вы не вскочите на ноги, не начнете кричать: «Господи! Принесите мне ружье, и я пойду и поохочусь на одного из этих глупых зверей!» Нет, вы не станете вскакивать. Вы просто задумчиво потрете подбородок и подумаете: «Гм-м… Наверное, это Ричмонд-парк на окраине Лондона».

Это история для просвещенных людей — таких, как вы.

Мне не придется описывать вам вкус чая, который приготовила для меня Сара, когда пришла в гостиную утром. В моей деревне мы никогда не пробовали чая, хотя чайные кусты растут на востоке нашей страны, где земля поднимается к облакам, а воздух такой влажный, что на деревьях вырастают густые моховые бороды. Там, на востоке, чайные плантации тянутся вверх по зеленым склонам и исчезают в тумане. И чай, который там выращивают, тоже исчезает. Я думаю, он весь идет на экспорт. Я никогда не пробовала чая, пока меня вместе с ним не экспортировали. Я спряталась между коричневыми бумажными мешками в грузовом отсеке корабля. Через два дня я так ослабела, что больше не могла прятаться и вышла из своего укрытия. Капитан корабля запер меня в своей каюте. Он сказал, что будет небезопасно отпускать меня к команде. Поэтому три недели и пять тысяч миль я смотрела на океан через маленькое круглое стеклянное окошко и читала книжку, которую мне дал капитан. Книжка называлась «Большие надежды» [32]. В ней было написано про мальчика, которого все называли Пип, но я так и не узнала, чем там все закончилось, потому что корабль прибыл в Соединенное Королевство и капитан передал меня иммиграционным властям.